требует, чтоб я вела ее к сувенирам; и профессор Цукер, монументальный, как айсберг, созерцает собор.
Я захожу в церковь, потому что она немыслимой красоты, но старушка, продающая свечи, загораживает мне дорогу:
– Ты бы еще голая пришла! А у меня же больной вопрос – «права человека»! Меня же в жизни занимают только три вещи: мои дети, мужчины и права человека. И я хватаю за полу проходящего мимо батюшку и злобно сообщаю:
– В вашей церкви проявляют христианскую нетерпимость!
– Пойдем, сестра, – отвечает батюшка и, как милиционер, тащит меня к табличке «Вход женщинам в косметике, пляжной одежде и с непокрытой головой запрещен!». Я обещаю батюшке, что в аду он будет гореть вместе с этой табличкой. Он отвечает мне взглядом начальника уволенному с работы. Ну и не надо!
И тогда я иду в никуда и спрашиваю парня в спортивном костюме, где Ангара. И он ведет меня на набережную. И Ангара, голубая, как не знаю что, из которой можно пить воду, лежит во всем своем великолепии. И парень оказывается историком, и мы сцепляемся языками. И я смотрю на него широко открытыми глазами, потому что все, что он говорит, такое же легкое и чистое, как вода в Ангаре. И ни одного штампа! Куда там московским салонным львам! Тихо живет, ездит на велосипеде, пишет диссертацию.
– Жить в Москве? Да ваш город похож на дискотеку! Там не то что думать, там дышать трудно!
– Ну уж! – обижаюсь я. – Москва очень чувственный город, она же под знаком Тельца. Москвой надо уметь пользоваться, Москва – не город, а государство. Караванцы сказали, что Москва не имеет ничего общего с Россией, что она похожа на Нью-Йорк или Париж, но только немотивированней и пряней.
И он провожает меня к театру, и мы прощаемся, как дети, отбывшие смену в лагере.
– Ну, всего тебе.
– И тебе.
– Значит, в Монголию?
– В Монголию.
– Ну ладно. Ты там пиши свои пьесы.
– Ага. А ты здесь – свою диссертацию.
– Значит, не увидимся больше?
– Не увидимся. Жалко. Ни лица, ни имени в памяти не осталось. Только восторг.
Сидит такой парень в Иркутске, примус починяет, и караванские антропософы после него – такие маленькие дети в песочнице.
А перед театром тусовка. «Лерне Идее», чтоб в очередной раз сэкономить на обеде, привезла ящики с персиками, шоколадом и бутербродами. И фричики, жуя, нежатся на солнышке, лежа на парапете и сидя на асфальте. А голодные иркутские дети ходят вокруг и выпрашивают куски. И интересно наблюдать, как кто из иностранцев себя ведет, потому что те, кто только что кричал о том, что Россию спасет антропософия, требуют вызвать полицию и убрать попрошаек.
– Вот у этого длинного две шоколадки, этот отдаст, – говорит конопатый мальчик с меняющимися зубами своей сестренке в грязной плиссированной юбочке. И сестренка подходит к Вильфриду, показывает пальчиком на шоколадку и говорит:
– Плиз, ам-ням-ням!
И Вильфрид отдает шоколад и бежит за персиками для них, а они пока пытаются стянуть его рюкзак, набитый красками. Слава богу, я рядом. Я вежливо говорю:
– Положите рюкзак.
И бедные дети чуть не падают в обморок, они думали, что тут все иностранцы. И уже хотят смыться, но я говорю:
– Кто дождется, тот получит персик.
– Тетенька, а вы нас бить не будете? – спрашивает мальчишка, загораживая сестру. А что я могу сделать? Экспроприировать немецкие персики, которые караванцы бросают едва надкушенными, в пользу иркутских детей? Стыдно до одури.
…Потом Вильфрид показывает фотографии своих работ.
– Мне очень трудно в караване, – говорит он. – Я умираю, когда вокруг столько народа и бессмысленных слов. Я хотел расписать все белые стены по дороге, но каждый раз надо преодолевать столько препятствий. Я привез с собой краски и кисти. Если б я знал, я привез бы с собой и стены. Почему ваши чиновники мне мешают? Я не турист! Я приехал работать!
Весь центр Иркутска забит галдящими китайцами, торгующими ворохами одежды, и толпами криминогенных персонажей с фразой: «Продай доллар!» Мы с Лолой, голландским бароном Николасом и французским адвокатом Жаном идем гулять к Ангаре.
– Посмотрите, какая красота, – говорит Николас. – В вашей стране есть все, кроме пути спасения. И это путь, который указал нам Штайнер.
– Послушай, – злобно отвечаю я, – а тебе не приходит в голову, что в России есть свои Штайнеры?
– Штайнер один, – обижается Николас.
– Послушай, Николас, – говорю я, – у нас очень многого нет, и в том, чего нет, вы действительно можете помочь. Но вот как раз с философией и идеями спасения у нас все в порядке. И этого нам пока импортировать не хочется.
– Где ваши идеи, если вы живете такой чудовищной жизнью? Если по улицам вашей страны ходят грязные, голодные дети, а в туалетах нет бумаги?
– Грязных детей у нас скоро будет еще больше, а туалетной бумаги еще меньше, это болезнь роста. А где вы были со своими Штайнерами, когда у нас был социализм? Вы сидели и тряслись, не шарахнет ли наше правительство на вас бомбу, а как жили при этом мы, вам было по фигу. Мы были для вас лепрозорием. Теперь мы немного вылечились, но за время болезни мы стали очень умными, в чем-то мы стали умнее вас.
– Да, мы не думали о вас как о нормальных людях, мы думали, что вы генетические рабы. Россия для меня открытие и потрясение. Но теперь, когда «железный занавес» приподнят, вы должны читать Штайнера, вы должны совершенствовать свой дух, ведь человек, постигший антропософию, – это человек, чуждый зла и суеты.
– Особенно это видно на примере поезда, – хохочем мы с Лолой. – Одни делают из Штайнера карьеру, другие – сексуальную революцию!
Николас бледнеет от обиды, еще слово о Штайнере – и, кажется, он сбросит нас в незамутненные воды Ангары. Мысль о нашей второсортности он впитал с молоком матери и совершенно не готов к отсутствию пиетета.
– Николас, в Голландии сейчас есть своя литература?
– Практически нет.
– А философия?
– Ценность гуманитарных идей девальвирована в последнее десятилетие. Все только и делают, что пьют и смотрят телевизор.
– Может быть, тогда ты сначала спасешь Штайнером Голландию?
Николас очень обижается.
Мы возвращаемся в номер, и, когда переодеваемся в халаты, появляется Николас, вид которого всячески обозначает, что хорошо бы я куда-нибудь делась.
– Я обещала зайти в номер наших друзей, – вежливо говорю я по-немецки и добавляю по-русски: – Лола, по-моему, тебе придется стать голландской баронессой.
– Чтоб этот зануда каждый день говорил мне о Штайнере и туалетной бумаге? Хорошо же ты ко мне относишься! – говорит Лола по-русски, очаровательно улыбаясь Николасу.
В коридоре пусто, все наши уже спят, а разгуливать ночью в халате по гостинице, набитой командированными, более чем опасно. По лестнице спускается кировский фотограф Сережа, и я прошусь к нему в гости.
– Пойдем, но имей в виду, что я живу с молодым голландцем. Его в караван взяла пожилая спонсорша. Она приставила к нему охрану – парочку из соседнего номера, они следят, не завел ли он с кем шашни. Так что если они нарисуются, то ты должна изображать мою девушку. Понимаешь, хороший парень, безработный, если спонсорша его засечет, то ему не на что будет жить, – говорит Сережа.
Молодой голландец по караванной кличке «мальчик-персик» сладко спит при свете, подложив кулачок под розовую щеку. Сережа рассказывает, как трудно кормить троих детей, даже будучи лучшим фотографом Кирова, вот разве немцы чего подбросят или распродажа выставки фотографий в караване принесет солидную сумму. У него ампутирована нога, и он стоически ходит со своей камерой на протезе. «Мальчик-персик» ворочается, но не просыпается даже от Лолиного стука.
– Что случилось? – спрашиваем мы. – Барон приставал?
– Да что вы! Он долго и нудно объяснял про свои доходы, свою долю наследства и свою квартиру в Амстердаме, а потом еще дольше и нуднее делал мне предложение.
– А ты?
– А я ответила, что еще не написала все книжки в России, чтобы ехать в Голландию смотреть телевизор!
День начинается с уличного праздника. Народ собирается на танцплощадке под моросящим дождем и изображает веселье. Половина поет и танцует, половина сидит на эстраде под зонтами. Я сижу вместе с Лолой, Николасом и носатой голландкой по кличке Буратино, четырнадцать лет пытающейся женить на себе барона с помощью совместного погружения в Штайнера.
– Я преподаю в школе, а в свободное время бесплатно работаю в магазине экологически чистой пищи. Это так важно, чтобы люди ели чистые продукты! Это так необходимо для чистоты их духа! Вы меня понимаете? – спрашивает Буратино.
– Понимаю, но в нашей стране сегодня не хватает даже экологически грязных, – отвечаю я.
– Вы, русские, все преувеличиваете, вот я в вашей стране, и нас прекрасно кормят, – наставительно сообщает собеседница. У меня нет сил, чтобы разуть ее глаза. Из иностранцев в караване интересны человек десять, от глупостей и банальностей остальных у меня уже звон в ушах.
– Скажите, а чем, по-вашему, отличаются русские женщины в караване от наших? – ехидно спрашивает Буратино у своей более удачливой соперницы, явно ожидая текста о духовности штайнеристок.
– Первое, что бросается в глаза, – отвечает Лола, подмигивая мне, – это то, что ваши женщины очень плохо одеты, при том что ваша легкая промышленность и жизненный уровень дают вам большие возможности.
– Одежда ничего не значит для нас! Мы сосредоточены на духовности и социальной реализации! – обижается Буратино. – И потом, мы много путешествуем!
– Я тоже в данную минуту нахожусь в путешествии, – отвечает Лола, поводя кружевным плечиком. – Мой внешний вид не мешает мне готовиться к защите докторской диссертации.
Тут появляется Вильфрид. Пока все веселились, он расписывал очередную белую стену. У него ангина, и он отхлебывает какую-то дрянь из красивой баночки. Мы отправляемся в Дом актера за горячим кофе.
– Я с детства любил только книги. Все любили спорт, а я – книги, и поэтому меня всегда дразнили, – говорит Вильфрид.
– У тебя есть самая любимая книга?
– Да. Это – «Назову себя Гантенбайном» Макса Фриша. Почему ты остановилась?
– Мне не хватит моего немецкого, чтобы объяснить тебе это!
– Кажется, я понял по твоим глазам! Невероятно, оказывается, надо дожить до тридцати пяти лет в Москве, чтобы на набережной Ангары встретить человека из Кельна, с которым у вас одна и та же любимая книжка.
В Доме актера начинается пленум: караванцы набились в душный зал и подводят итоги русского вояжа. Я вхожу, когда суровая немка с телом, ни разу не тронутым мужскими руками,
