всплыло из детства.
Слово «каролинабугаз» запорхало в воздухе после шестого класса с начала лагерной смены. Никто не понимал, что значит «перед праздником песни мы поедем на “каролинабугаз”». Среди детей начали курсировать слухи, что это чудесный замок, принадлежавший какой-то королеве Каролине. Пионервожатая, прославившаяся романом с физкультурником, обронила, что это пляж, где с одной стороны море, с другой – река, а с третьей – лиман. Лиман видели из окна автобуса, когда ездили на процедуры. Он был крохотным озером с водой странного цвета, вокруг которого сидели, стояли и лежали взрослые люди, добровольно обмазавшиеся зеленоватой грязью.
Лиман казался отвратительным местечком, но пионервожатая сказала, что в лимане очень соленая вода, поэтому в нем невозможно утонуть. А в реке – совершенно пресная, и там утонуть совсем просто. Это породило волну слухов, что «каролинабугаз» назван в честь утонувшей в пресной реке девочки Каролины. Потом лагерная структурная лингвистика пошла дальше, предположив, что утопленницу скорее звали Лина, а значит, перед нами не заурядное утонутие, а определенная кара. За что такая ужасная кара настигает девочек? Конечно же, за легкомыслие, кокетство и непослушание.
Дальше кто-то выяснил, что слово «кара» на каком-то языке означает прекрасная или красивая; стало быть, девочка Лина была либо покаранной, либо хорошенькой. А скорее всего и то и другое. Что такое «бугаз», думать было неинтересно. Лина была единственной Линой на весь лагерь. За это она, несмотря на длинный нос, была на весь сезон назначена главной красавицей и, несмотря на белокурые косы, получила роль индианки на празднике песни.
Роль состояла в том, что перед отрядом, исполняющим песню о мирном атоме, должны стоять индианка, негр и китаянка, потрясая плодами и колосьями. Китаянкой назначили татарку Айну на костылях, и она без меры хвасталась. Быть негром обломилось толстому хромому подлизе Синицыну, его собирались выкрасить смесью вазелина и гуталина и мелко накрутить на воспитательские бигуди. О роли индианки мечтали все, потому что ее обещали обернуть в простыню, украсить всей имеющейся в отряде бижутерией, нарисовать на лбу точку, а на веках стрелки.
Лина торжествовала и задирала длинный нос так, что мальчик из старшего отряда целый вечер простоял рядом около беседки, рассказывая про свою собаку. А таскающийся за ней вечным хвостиком неказистый Уточкин после этого подрался так интенсивно, что был лишен моря на целую неделю и весь срок, пока население лагеря ходило на пляж, в наказание мел площадку для построения, ловко скача на одном костыле.
Каролина-Бугаз свалился на Лину как праздник. Все затмило блаженство лежания на песке, ведь лагерный пляж был галечным. Она загадала, что если искупается во всех трех водах – сначала в лимане, потом в море и, наконец, в реке, – то все у нее будет очень хорошо. Взрослые расслабились так, что первый раз почти не следили.
А Лина хорошо плавала и часто побеждала на лагерных соревнованиях.
Лиман был противным, как теплый компот. Море было как море. Река была холодной и очень прозрачной. Лина лежала на спине, смотрела на солнце в зените и радовалась, что теперь все будет хорошо. Тут ее с какой-то глупостью окликнул Уточкин, плававший у берега, Лина попыталась встать на ноги. Не достала до дна, забултыхалась. Ногам стало страшно холодно, и ее почему-то поволокло вниз. Она испугалась, залупила по воде руками, но это страшное внизу было сильнее.
– Уточкин! Уточкин! – закричала она. – У меня ноги… Уточкин! Уточкин!
Она поняла, что тонет, и с тоской подумала, что кто-то другой на празднике песни будет изображать индианку… Звук плещущей воды почему-то превратился в грохот. Резиновая шапочка съехала на глаза. Лина перестала ощущать собственные ноги, как будто их откусила акула… Холод шел на нее снизу. Она подумала, что, наверное, смерть завоевывает человека по кускам снизу, потому что с головы ее легче отряхнуть. Казалось, что, теряя силы, она бьется с водой минут десять. Хотя потом говорили, что все произошло так быстро, что никто и сообразить не успел, думали, что дурачится, ведь она так хорошо плавает… Так что если бы не Уточкин…
И когда Уточкин подплыл, она схватила его дрожащими руками за шею так крепко, что он потом всем показывал синяки от пальцев. А еще она все время что-то возбужденно говорила ему про холод снизу. Уточкин доволок Лину до мели и выпихнул навстречу бежавшим с воплями воспитательницам. Он недотянул до берега, потому что не мог выйти из воды. Как все дети на костылях, он плавал в сто раз лучше, чем ходил. А потом по-крабьи полз до костылей, брошенных на песке. Он не мог смешать эту мизансцену с процедурой героического спасания и предпочел плескаться дальше.
Лина лежала на песке, ее трясло и рвало. Воспитательницы бегали и орали, то зачем-то кладя ей на ледяной лоб холодное полотенце, то пытаясь напоить водой. Дети стояли вокруг, испуганно перешептываясь про то, до конца ли Линка утонула. Перевозбужденный Уточкин барахтался возле берега и каждые две минуты кричал, как попугай:
– Борисова утонула, а я ее спас!
Прибежала сама начальник лагеря, склонилась над Линой. Важно пощупала пульс.
– В реке холодные воронки! Кто-нибудь утонет, а мне под суд идти? – сказала она и ушла обиженная.
Больше никому купаться в реке не разрешили. Когда Лина пришла в себя, она уже была объявлена национальной героиней. Все восхищались провидческими фантазиями про «кару хорошенькой Лине» на Каролина-Бугазе, и больше никто не считал назначение на роль индианки несправедливым.
Через пять дней Лина стояла в сари из простыни возле китаянки Айны и негра Синицына. В руках у нее была желтая дыня; Айна придерживала рукой и костылем сноп колосьев, а в черных, пахнущих гуталином руках Синицына были помидоры. Раскормленный лагерный баянист наяривал мотивчик, обрыдший за вечерние спевки, когда все играют в вышибалы, а ты учи текст и пой.
пел отряд и на крике «Довольно!» запустил в зал бумажных голубей.
– В прошлом лагере под эту песню делали журавликов. Но они плохо летают, так что обойдемся голубями, – мотивировала воспитательница.
Что такое Нагасаки и чем бумажный журавлик отличается от бумажного голубя, Лина, как и все население отряда, выяснила через много лет, что не помешало сорвать колоссальную овацию и первый приз. Дело происходило на эстраде городского парка, и публика неистовствовала, видя, какой мощный отпор дети-инвалиды способны дать американской агрессии.
С этого лета Лина перестала плавать. Она родилась плавучей, как надувной матрас, но страх сделал тело чугунным. И пришлось постепенно привыкнуть к тому, что она «не умеет плавать».
Однажды она с Черновым плескалась ночью в Нескучном саду после его полулегального концерта в каком-то Доме культуры. Черновой был немного пьян, он взял Лину за руку и потащил на середину пруда.
– Не бойся. Человек сначала умеет плавать, а потом ходить. Ты просто забыла, сейчас вспомнишь.
И она вспомнила. Не как должны двигаться руки и ноги, а физиологический механизм легкости на воде, и поплыла. Потом без Чернового больше не получалось.
С ней тогда вообще происходили жуткие вещи. Как будто открылся третий глаз. Например, получалось видеть через весь город. Когда Черновой был особенно нужен, она сосредотачивалась и откуда-то получала информацию о его местоположении. Она звонила туда, и он подозревал, что за ним шпионят.
Потом эта способность тоже исчезла. В романе с Черновым Лина была словно подключена к огромной электрической сети, из которой в нее шло огромное тепло и невероятная информация. Она была вырвана из собственной квартиры и присоединена к кровеносной системе земного шара. Через нее бежали чужие информационные потоки, потому что она сидела на стене пространственной воронки, в центре которой Черновой посылал через микрофон сигнал тысячам людей и получал от них ответ – энергетический вихрь.
Казалось, что до него Лина жила обернутой в целлофан. Она писала про это:
– Приехали! – оборвала Линин поток сознания организаторша. – Перед вами музей Пушкина!
– «Я жил тогда в Одессе пыльной…» – улыбнулась очаровательная экскурсоводша в предбаннике музея. – «Там долго ясны небеса, Там хлопотливо торг обильный Свои подъемлет паруса…» Александр Сергеевич провел в нашем городе тринадцать месяцев без трех дней, после того как Александр Первый сослал его сюда «для дальнейшего прохождения службы», дабы «он обрел правильный образ мыслей истинного христианина и верноподданного»!
– Голубушка, – сказал пожилой господин, – мы все учились понемногу…
– Это пушкинисты, – зашептала организаторша экскурсоводше в изящное ухо с камеей.
– Ах, извините, – зарделась она. – Как вам известно, здесь находились гостиничные номера, в которых останавливался великий поэт.
– И где же именно он останавливался? – ядовито спросила дама с веером.
– В одной из этих трех комнат. До конца не установлено, – смутилась экскурсоводша.
– А что ж вы тут экспонируете? – поправил очки на носу седой господин. – У вас же не может быть ни одной подлинной единицы хранения.
– Но… У нас есть документы эпохи… Есть копия рукописного журнала со стихами Пушкина. Есть раритеты того времени… Фрагмент ступеньки дома Воронцова… – испуганно сдавала экзамен экскурсоводша.
– И под это вы хотите оттяпать еще полздания и сдавать фирмам? – строго спросила дама с веером.
– Нет… Почему… Мы… Пушкин… Культурное наследие… Будущие поколения… – залепетала экскурсоводша.
– Дамы и господа, – нашлась организаторша. – Вы приехали в Одессу. А Одесса в принципе город мифов. Но если вам придется беседовать об этом музее с городским начальством, помните, что иногда неуместной правдивостью можно приговорить… Поймите, перед вами последние оазисы русской культуры на одесской земле.
– Ну что вы, – сказала дама с веером, впоследствии оказавшаяся специалистом по Серебряному веку, а не по солнцу русской поэзии. – Мы же с вами как пушкинисты с пушкинистами. Неужели вы думаете, что с «ними» мы что-нибудь будем всерьез обсуждать?
– Можно вас на минуточку? – потянул Лину за рукав Сергей Романыч.
Они отошли в тихий угол.
– Хочу извиниться за вчерашнюю невежливость. Я здесь так устал от дам с веерами. Я подумал, что вы одна из них.
– А сегодня обнаружили у меня отсутствие веера? – усмехнулась Лина.
– Знаете, есть одно письмо, – скороговоркой сказал Сергей Романыч. – Его мало кто понимает правильно. Рискуя вас утомить, я прочитаю его на память: «…Вчера я весь вечер провел наедине с известной тебе дамой, но когда я говорю „наедине“ – это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской… В общем, я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание… Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведет, я сойду с ума».
– Я понимаю, что это письмо Пушкина, а кто имеется в виду под «известной тебе дамой»? – спросила Лина.
– Под «известной тебе дамой» имеется в виду Наталья Гончарова. Но это не письмо Пушкина. Это письмо Дантеса. Он с дежурства писал Геккерену! – с торжествующей улыбкой пророкотал Сергей Романыч так громко, что на них обернулись.
– Ничего не понимаю, – пожала плечами Лина.
– А что тут непонятного? – сощурил Сергей Романыч пожилые водянистые глаза. – Дантес влюбился так, что плохо себя контролировал!
– Вот те на! – оторопела Лина. – И что, никто из пушкинистов этого письма не читал?
