Мое преимущество перед Нонной было в том, что мама приезжала на время. Когда она уезжала через месяц, я плакала. Не знаю почему. Мне было жаль ее и себя.
А мой муж облегченно вздыхал и расправлял плечи, как будто скинул тигра со спины.
Царенков жил с Лободой, но с Нонной не разводился. Чего-то выжидал.
Лобода набирала обороты. Ее карьера раскручивалась. Ее статус начал превышать статус Царенкова. Он всего лишь тренер, а она – чемпион. От Царенкова Лобода никак не зависела. Это было ему непривычно. И неприятно. Он привык быть хозяином положения.
Зима была затяжной, в апреле шел снег. Казалось, что весна не наступит никогда. Но вдруг небо очистилось, выкатилось солнце. Стало жарко. Как будто у весны кончилось терпение и она выгнала зиму каленой метлой.
Царенков поехал в Киев набирать новый курс. Приходилось прослушивать по тридцать человек в день. Он уставал. Все казались ему на одно лицо. Украинские парни – сентиментальные, как девушки, а потому глуповатые. А девушки с таким хохлацким акцентом, который все убивал.
Гостиница – душная. Блочные стены не дышали. Пыльные окна наглухо закрыты. А если открыть – грохот.
Царенков позвонил в Москву. Подошла тетя Тося. Он положил трубку. Вышел из номера, поднялся на этаж выше. Буфет работал.
Царенков съел свиные сардельки и выпил чашку кофе, сваренного в большой кастрюле. Кофе пахло сардельками.
Он снова спустился в номер и лег спать. Болело горло, но он знал, что это сердце.
Царенков заснул, и ему приснилось море – теплое и мелкое. Должно быть, Азовское – понял Царенков и пошел вперед, коленями раздвигая воду.
Навстречу ему шла Нонна в ночной рубашке.
– У тебя что, купальника нет? – удивился Царенков.
– У меня нет актерского таланта, – ответила Нонна и протянула к нему руки. – Я умею только любить тебя, а больше я ничего не умею.
– А больше ничего и не надо, – сказал Царенков. И вдруг провалился. Вода накрыла его с головой. Царенков задвигал руками и ногами, хотел всплыть. Не получалось. Вода его душила.
Сердце тяжело сдвинулось с места и полетело куда-то.
Царенков полетел за своим сердцем. И умер.
Вскрытие показало, что у Царенкова не было инфаркта. Просто сердечный спазм. Если бы он выпил обыкновенное сосудорасширяющее, остался бы жив. И жил бы еще долго – любил и заблуждался. И учил. Это был широкообразованный, просвещенный человек. Настоящий мастер. Таких сейчас не делают.
«Незаменимых людей нет». Кто это сказал? Кажется, Сталин. Он ошибался. Никого и никем нельзя заменить. Каждый человек уникален. А тем более Царенков, по прозвищу Царь.
После смерти Царенкова Нонна осознала, что больше в ее жизни не будет ничего. И никого.
Тетя Тося оказалась частично права в оценке Царенкова, но эта ее правда никому не нужна. Нонна любила своего мужа первой и нерассуждающей любовью. Правда – это он, его лицо, голос, его сияние. Вот и вся правда – любовь.
Тетя Тося притихла. Ходила пришибленная. То ли сказывалось лекарство, которое приносил Глеб, то ли мучило чувство вины.
Однажды она позвонила мне среди ночи.
– Как ты думаешь, Лева умер из-за меня?
– При чем тут вы? – не поняла я.
– Я его проклинала. Бог услышал.
– Ему больше делать нечего, как слушать ваши глупости…
– Да? – В голосе тети Тоси прорезалась надежда.
Может, действительно она ни при чем. Будет Всевышний, занятый своими планетарными делами, прислушиваться к одной-единственной старой дуре…
Прошло двадцать лет. Наши мамы постарели. Наши дети выросли. Мы остались примерно такими же, просто раньше мы были в начале своей молодости, а теперь в конце.
Моя сестра Ленка вышла замуж второй раз. За своего непосредственного начальника. Номенклатурного работника. Она его подкараулила, выследила и скакнула. На какое-то время сонное выражение сошло с ее лица. Глаза превратились в энергетический сгусток, как у рыси на охоте.
Начальник не сопротивлялся. Оформил брак. И они зажили – ровно и умиротворенно. И сонное выражение вернулось на Ленкино лицо. Она как будто копила силы для следующего рывка.
Гарик затерялся в людской толчее. Ленка за ним не следила. Вернее, так: ничем не интересовалась, но все знала: Гарик не состоялся. Он обещал больше, чем осуществил.
Мамочка растолстела и обозлилась. Злоба – оружие слабых. Она и была слабая и одинокая, никакого здоровья, никакой любви.
Верующие заполняют вакуум верой. А моя мама ни во что не верила, кроме себя.
Время наших мам – уже не сумерки. Темнота. Впереди – ночь.
Но ведь после ночи наступает утро. Значит, смерть – это не точка, а запятая.
Нонна попала в полосу дождя. В театре ее занимали мало. Режиссер ее «не видел».
Единственная радость – сын Антон. Он вобрал в себя все лучшие качества рода. Красота – от Нонны. Яркость – от Царенкова. Скромность – от своего дедушки, тети Тосиного мужа. Такой же спокойный, рукастый, покладистый. В девять лет мог починить телевизор и наладить перегоревший утюг. У него был явный талант к технике.
От тети Тоси Антону передались преданность и трудолюбие. Ни секунды не мог посидеть без дела. И еще – любовь к ближнему: к матери и бабке. Это тоже он получил от тети Тоси. Значит, любовь к Нонне у тети Тоси была в крови.
Нонна никогда не хвалила сына. Боялась сглазить. А тетя Тося звенела, как колокол, и прогудела мне всю голову.
Антон самостоятельно поступил на мехмат. Нырнул с головой в компьютер. Быстро полысел, что естественно. Все здоровье уходило в мозги, на волосы не хватало.
Когда Антон садился обедать, тетя Тося и Нонна устраивались напротив и смотрели, как он жует, и не было пленительнее зрелища, чем жующий юный божок. А когда он глотал, тетя Тося невольно повторяла за ним глотательное движение и ее кадык прокатывался по ее горлу. Со стороны было смешно на это смотреть, но они не видели себя со стороны.
Антон не любил тусовки и спорт. Он любил только процесс познания.
Он учился с наслаждением, и другие наслаждения молодости оставляли его равнодушным. Нонну это настораживало.
Тетя Тося планировала познакомить Антона с моей дочерью. Но однажды он вернулся домой под ручку с какой-то Диной из Сочи.
– Это моя невеста, – объявил Антон. – Она будет у нас жить.
– Представляешь? – кричала тетя Тося по телефону. – Встает в час дня и начинает ногти на ногах красить. Я ее спрашиваю: «Кто твои ногти видит?» А она отвечает: «Мне Антуан ножки целует. Каждый пальчик…» Проститутка, и больше никто!
– Ну почему сразу проститутка? – заступилась я.
– Пинжак, говорит. Шкап.
– А как надо?
– ПиДжак. ШкаФ.
– Подумаешь, – говорю, – поправьте. Всего одна буква.
– Знаешь, кто она? – торжественно вопрошает тетя Тося.
– Ну?
– Деребздяйка.
– А что это такое?
– Деребздяйка. И все. Порядочным людям всегда сволочи попадаются.
Тетя Тося начинает плакать. Оплакивает свою судьбу. Ее личная жизнь не сложилась. Все надежды на Нонну. Но дочери попался бабник и болтун. И предатель. И даже смерть Царенкова тетя Тося считала предательством. Скрылся, чтобы не платить. Все надежды перешли на Антошку. И что? В доме командует проститутка и деребздяйка.
– Вот ты писатель. Объясни мне: почему все складывается не так, как хочешь? Хочешь одно, а получаешь другое.
– А не надо хотеть, – советую я. – Надо принимать жизнь такой, как она есть.
– Значит, и проститутку принимать?
– Надо ее посмотреть, – предложила я. – Может, все не так страшно…
Я поменяла район, и добираться ко мне было просто. Я знала, что моя нынешняя квартира – окончательное пристанище, и вкладывала в нее душу.
Дину привезли на смотрины. Вернее, на экспертизу. Я должна была дать свое профессиональное писательское заключение.
Дина была похожа на мою маму в молодости. Лоб блестел, и тугие щеки тоже блестели, как мытые яблоки. Глаза – очи черные, очи жгучие – смотрели доверчиво и простодушно. Она мне понравилась.
– Как у вас красиво, – мечтательно проговорила Дина.
– Ничего особенного, – скромно отреагировала я, хотя мне было очень приятно услышать похвалу моему жилищу.
– Для нее везде лучше, чем дома, – сказала тетя Тося. – Для нее дома как говном намазано…
– Мама… – низким голосом одернула Нонна.
– А что я сказала? Я правду сказала…
Когда тетя Тося злилась, ее нос удлинялся и становился бледным, почти белым.
Нонна возмужала, ей было уже за сорок. С нее сошла юношеская размытость, лицо стало четким. Она нравилась мне не меньше, чем раньше. Страдания украсили ее, как ни странно. Нонна не озлобилась, а просто погрустнела и посерьезнела.
Мы сидели за накрытым столом. Мой муж взгромоздил руки на скатерть, как школьник на парту, и ничего не ел. Он боялся, что не хватит остальным, хотя еды было навалом. Просто осталась привычка с молодости, когда мы были бедными и еды в обрез.
Мой муж всегда был деликатным – и в бедности, и в достатке. Эта его черта проступала на лицо, на улыбку, на выражение глаз. Он из жизни ничего не выдирал. Не напрягался. Не унижался. За это его и любила тетя Тося. Она слышала людей внутренними локаторами, как летучая мышь.
Мы сидели, вспоминали прошлое. Помнишь то, помнишь это… Дина слушала с неподдельным интересом: то брови поднимет, то рот раскроет от изумления, то засмеется – рассыплет свой молодой звон.
– Что тут смешного? – грозно одергивала тетя Тося.
Дина пугалась и захлопывала рот. Она боялась тетю Тосю, и это была ее ошибка. Тетя Тося распускалась от вседозволенности.
Мне хотелось вывести Дину на кухню и дать ей совет: построить тетю Тосю. Пусть шагает по команде и выполняет приказы: напра-во! Нале-во! Но я все-таки была в команде тети Тоси и не имела права предавать интересы клана.
