поверишь, без сна заморили. Кричат на неё: не спи, да не спи, а то, говорят, заболеешь и пропадёшь. Зашла я к ней как-то вечерком — чаю напиться. Смотрю, сама не своя моя Марья Григорьевна, только что кожей косточки связаны, а сама чисто овцой кашляет. Совсем и человека не видать — одно предисловие осталось. «Что это с тобой, говорю, Марья Григорьевна?» — «Больная, говорит, да, слава богу, дохтур хороший попался, велел кобылье молоко пить и муницион делать». — «Ну, говорю, молоко — это ничего, а от муциона храни тебя господь. Давно уж, говорю слышу я об этом самом муционе, а хорошенько и до сих пор не знаю, что оно такое, только положит он тебя в могилу, верь на слово».
— Положим, кормилец, — добавила бабка, понизив голос, — промежду дохтуров тоже есть с совестью и людям помогают. Но только мало таких, ох, мало! Конешно, богатому человеку с ними можно жить, они ему и глаза переменят, и зубов полон рот понаставят, ноги даже деревянные подвязать могут и ходить будут. Ну, а бедноте, не приведи господи! Другой и рад помереть, да смерть не идёт, а удавиться — грех. Ну, что тут поделаешь? Без гроша, конешно, к дохтуру хоть не ходи, ждёт-ждёт у него бедный человек в коридоре, а тому всё некогда до самой ночи: «Погоди да подожди!» А то ещё хуже — возьмёт нож, да и отрежет руку или ногу. Ну, одначе, кормилец, дозволь я твою ручку ещё погляжу, да поворожу, сатану отгоню, злую болезнь заморю, — нараспев начала причитать старуха шёпотом, перекрестившись на образа.
— Эх, бабка!.. Боюсь я что-то, — несмело сказал Дементьевич, пожимаясь под одеялом. — Что это ты хочешь делать со мной?
— А ничего, батюшка, ничего! Не бойся, кормилец, вреда никакого не будет, — успокаивала его бабка. — Моё лекарство всё на хлебе да на молитве, а ножом, кормилец, не только человека, курицы и то отродясь не резала. Так-то, сударик, ежели хочешь, я тебе даже всё и расскажу наперёд, хоть сам делай, потому хитростей у меня нет от народа, я не таюсь. Перво-наперво заварю я гречишную золу паром и разожгу камень самородный, да и положу туда, а ручку твою над этим паром держать буду. И возьму я тридевять ржаных колосьев, пустых, без зерна, и разделю на три пучка и окуну их в вар. Потом буду потихоньку наливать тот вар, простуженный через те пучки, прямо на больное местушко. Тут и молитву скажу: «От сухого, от грозного, от больного, от венчального голоса, от раба открошенного, от попаженного». И выговорю я это три девять раз и кину те пучки на жар. Сейчас и маслица возьму деревянного и сомну тебе пластырь, мяконький на пшеничной мучице, что от просвир осталась. Конешно, будет там и мыло, и вино, и берёзовые каточки молоденькие, перетопленные, и сало свечное, и воск церковный, и другое, что показано в этой болести. Но только вперёд пластыря надо делать припарки из каши гречневой на пресном молоке. А каточки с молодых берёзок надо высушить, хорошенько истолочь, просеять и смешать с молоком коровьим. Вот как перетопится это, остудится, тогда и к пальчику твоему приложу для заживности. А к вечеру молитву прочту особенную, тогда он, волос-то, и выползет мне на ладонь и обовьётся вокруг перста. Ничего, отец мой, не бойся, я вреда тебе не сделаю, —успокаивала старосту Федосья Ильинишна, ощупывая его больную руку выше локтя. — Дай-кось, кормилец, я ещё погляжу на твою ручку, — сказала она шёпотом и начала опять осторожно развязывать бинты.
Внимательно и долго ощупывала бабка больную руку, и на её смышлёном выразительном лице заметно было крайнее беспокойство.
— Эх, батюшка, батюшка! — тревожно заговорила она опять, покачивая головой. —Потемнел что-то твой пальчик… напрасно дохтура его резали. Теперь, вижу, и волоса выливать нечего, дохтура его до смерти ножами изрезали. Видно, уж теперь я тебе, батюшка, оставлю вот этот пластырь, — продолжала она, доставая что-то из кармана. —Спуск этот, скажу тебе, тоже хорошую помогу человеку даёт. Я, признаться, затем и взяла его с собой. Без ножей, думаю, дело у них не обойдётся, первое удовольствие у них руку али ногу резать.
Старушка встала и низко поклонилась.
— Не обессудь на меня, отец, — проговорила она нараспев, — я всей душенькой рада бы тебе помочь, да до меня ещё всё дело спорчено. Не плати мне ни злата ни серебра и не угощай меня едой сладкою, но только прости меня, старого человека, — и тихо вышла. Куча перепуганных баб, во главе с хозяйкой Дементьевича, встретила Федосью Ильинишну, и бабка долго сидела у самовара, угощаясь чаем и булками, и, наконец, одарённая пятаками и шалью лягушечьей раскраски, уехала к себе в Стаканово.
О рецептах знахарки я подробно рассказал матери, которая покачала головой и сейчас послала за доктором, с которым заперлась в кабинете и долго разговаривала. Чем окончилось это совещание, мне осталось неизвестным, что же касается Дементьевича, то, убеждённый знахаркой в бесполезности врачебной помощи, он категорически отказался видеть доктора.
От пластыря знахарки ему полегчало на другой же день, а через неделю он, хотя ещё и с подвязанной рукой, но уж ловил со мной перепелов в просяном поле.
Дуняша
В киоте вербочки сухие
И пук степного ковыля.
Святая, старая Россия,
Родная скифская земля…
Дуняша, как любовно называли её у нас в семье, или Авдотья Ивановна, как почтительно именовали на усадьбе, жила у нас, по её собственному выражению, «спокон века». Родившись ещё от крепостных родителей в усадьбе моего деда, она дворовой девочкой была подругой детства мамы, и после замужества этой последней перешла в имение отца в качестве кормилицы и няньки моего старшего брата.
От рано умершего мужа у неё было двое детей, которых мой отец прекрасно устроил в жизни. Дуняша ещё молодой бабой, свободной от всяких семейных обязанностей, влюбилась в нашего повара Андрея, красавца и силача, родив от него сына Яшку, который появился на свет божий в один и тот же день и час с моим младшим братом Евгением. Это сближающее обстоятельство привело к тому, что они стали молочными братьями и неразлучными друзьями на всю жизнь.
Роман с Андреем отнюдь не повлиял на репутацию Дуняши, так как на усадьбе понимали, что она в качестве свободной женщины была вольна распоряжаться собой, как хотела. Эта связь, наоборот, помогла ей в жизни, так как от Андрея она научилась всем тонкостям его ремесла, и когда повар был изгнан в наказание за обман Дуняши, а брат поступил в кадетский корпус, няня заняла на кухне место своего соблазнителя со званием «поварихи», что вызвало к ней почтение всей дворни, как к лицу, занимающему почётное мужское положение.
Войдя в годы, Авдотья Ивановна, как её стали именовать, помимо своих прямых обязанностей, как женщина богомольная взяла постепенно в свои руки все иконы и лампады в доме, «блюла» праздники, и стала непререкаемым авторитетом в вопросе о том, какому святому и в каких обстоятельствах надо было молиться. В её комнате в святом углу висела большая серебряная икона Коренной Божией Матери, благословение мамы ко дню свадьбы Дуняши. Перед Коренной, считавшейся покровительницей нашей семьи, день и ночь теплилась неугасимая лампада зелёного стекла, а киот был постоянно украшен летом цветами, зимой пучком неувядающего и душистого ковыля-емшана.
Когда я стал подрастать, Авдотья Ивановна, заметив во мне любовь к природе, терпеливо и любовно научила меня, какой именно святой является покровителем того или иного скота и зверя. Я узнал от неё и помню до сих пор, что Флор и Лавр — покровители лошадей, Св. Власий — коров, Св. Мамоний — овец, Св. Георгий — волков, Зосима и Савватий — пчёл, а в день Св. Духа бывает именинница сама земля, и в этот день её нельзя ни пахать, ни копать. У самой Авдотьи Ивановны было очень любовное отношение ко всякой твари и свой собственный взгляд, хотя и не вязавшийся с учением церкви, на отношение Бога к Его творениям. «Если хочешь, — говорила она мне, — чтобы твоя молитва дошла до Бога, то ни поп, ни монах не помогут; проси зверя, чтобы за тебя помолился — зверю у Бога отказу нету».
По церковной части её советы были не всегда удачны. Помню, что однажды собралась у нас в доме
