стайка молодёжи, съехавшейся на пасхальные каникулы и решившей совместно говеть на страстной неделе. Узнав об этом, Дуняша уговорила нас ехать на исповедь в дальний монастырь к знакомому ей старцу, жившему в затворе. Сама Дуняша только что у него говела и была в восторге, как от самого монаха, так и от его древнего требника, по которому он её исповедывал. Особенно её умиляло то, что старец продержал её на коленях целый час, так что после исповеди она встать на ноги уже не смогла, а выползла из его кельи «на карачках», но зато уж он «всю её душеньку дочиста выполоскал», так что вернувшись домой, она почувствовала себя безгрешнее «младенчика».
Послушавшись няньки, мы на двух тройках отправились всей компанией в монастырь и вернулись из него с большим конфузом. Старец действительно оказался древним и сизым от старости иеромонахом, а его книга — «Номоканоном» совсем допотопного издания. Кавалерийский юнкер Петя, сын нашего соседа- помещика, пошёл к нему на исповедь первым, и старец задал ему по своему требнику вопрос, так сказать, «по специальности», а именно: «Не грешит ли он посещением конских ристалищ и скотоложеством?» На что недалёкий Петя серьёзно обиделся и даже хотел идти жаловаться настоятелю. За Петей к старцу в келью вошла моя кузина Зиночка, семнадцатилетняя институтка. Когда она стала на колени и подняла на затворника свои большие голубые глаза, в которых до дна светилась вся её детская душа, старец сокрушённо вздохнул и долго перелистывал свою книгу, ища среди ужасающих средневековых грехов какой-нибудь поменьше, и, в конце концов, вместо того, чтобы спросить, не таскала ли Зина конфект из маминой шифоньерки, сухо осведомился: «Не ест ли она мертвечину и хищных птиц?» Отчего бедного ребёнка тошнило всю обратную дорогу. После этих двух примеров остальные члены нашей компании на исповедь в монастыре не решились, и очень смущённые вернулись домой.
С дворней и крестьянами Дуняша была строга, но доброжелательна, себя же причисляла к «дому» и потому «соблюдала» везде и всегда барское достоинство, которому мы с братьями не придавали никакого значения, будучи представителями нового поколения. Это не мешало Авдотье Ивановне вести свою линию, что ставило частенько нас в неловкое и досадное положение в отношении деревенских приятелей.
Как человек, помнивший крепостное право, она считала «господ» принадлежавшими к особой породе людей, к которой все другие обязаны были относиться не только с уважением, но и преклонением. Строгая блюстительница старых традиций, она постоянно портила дружеские отношения, которые мы, три брата, старались наладить с дворовыми и деревенскими ребятами, не решавшимися войти в «барский дом», но изредка посещавшими по нашей просьбе «поварскую», где царствовала Авдотья Ивановна. Здесь, едва наш новый приятель немного разгуливался и начинал находить самого себя, как вдруг раздавался её грозный окрик:
— Ты что это расселся с барчуком рядом? Ай он тебе ровня? Да ты знаешь, сукин сын, ежели барин суды взойдет, ить он тебя убьёт!
После такого предупреждения, конечно, наш новый приятель в испуге вскакивал, и вся с трудом налаженная интимность шла прахом, так как, оглядываясь испуганно на дверь, он стремился только к одному: поскорее уйти от опасной барской дружбы.
Почему Авдотье Ивановне казалось, что барин может войти и «убить» у неё на кухне кого бы то ни было, непонятно. Отец никогда в её царство не показывался, и ему в голову не приходило обращать внимание на наших приятелей, а тем более их убивать. К самой Дуняше, как и все в нашей семье, он относился прекрасно и очень ценил её преданность, что, тем не менее, не мешало ей панически бояться отца. Бывали, правда, случаи, когда из любви к нам, ребятам поведения отчаянного, она, преодолевая свой страх перед «барином», героически выступала на нашу защиту. Это случалось в тех случаях, когда выведенный из себя нашей шалостью, выходящей из ряда, горячий и вспыльчивый отец хватался за хлыст. Не знаю уже, какими путями это намерение доходило до «поварской», но неизменно каждый раз, едва знакомый нам арапник снимался со стены, сейчас же по коридору, ведущему на кухню, раздавался мышиный топот Дуняши, и она бросалась «в ноги» отца со слезами и воплем «пожалеть свою плоть и кровь». Смущённый этой библейской сценой, отец чертыхался и вешал хлыст на место, всё же успев наскоро хлестнуть нас по тому месту, из которого у казаков растут ноги.
Позднее, когда мы, все три брата, нежно любившие Дуняшу, разъехались по корпусам, ни один из нас не забывал в каждом письме домой послать ей поцелуй, что её почему-то неизменно трогало до слёз.
Дети Авдотьи Ивановны, когда она состарилась, весьма шокировались тем, что их мать продолжала служить «прислугой», так как к этому времени сын её занимал должность начальника станции, а дочь была замужем за другим начальником, и настоятельно требовали у матери поселиться у них. Со слезами и рыданиями старуха дважды пробовала исполнить их требование, но каждый раз снова возвращалась в свою «поварскую», категорически отказавшись от жизни на покое.
Революция совершенно выбила Авдотью Ивановну из привычной колеи, спутав в её голове все понятия. Началось с того, что местными деятелями февральской революции был арестован мой отец «за сочувствие старому режиму и как царский агент», хотя он служил предводителем дворянства и чиновником никогда не был. Затем был убит какими-то проходившими солдатами единственный «сродник» Авдотьи Ивановны, служивший у нас в имении стражником. Когда мужики стали делить помещичьи земли между собой, старуха, плохо понимавшая происходящие события, бросилась в ноги, как она всегда это делала в важных случаях жизни, барыне, с просьбой дать её сыну Яшке земли за её верную службу. Мачехе стоило большого труда объяснить старухе, что раз земля уже отнята, она не имеет права и возможности её дарить кому бы то ни было, но что Яшка сам может потребовать от мужиков свою часть. Это Авдотья Ивановна решительно отказалась понять, так как «чёрного мужицкого передела» не признавала и считала его «озорством», а желала получить для сына землю «законно» и из барских рук. Когда начался большевизм в наших местах, я был на турецком фронте, а братьям, из которых один приехал с фронта, а другой из кадетского корпуса, земельный комитет отвёл кусок нашей бывшей земли и хату, в которой они поселились с Авдотьей Ивановной и Яшкой.
Старший брат Николай, обожавший деревню и не мысливший жизни вне её, воспользовавшись новыми условиями жизни, женился на красавице-крестьянке, и вместе с Яшкой они стали заниматься хозяйством на отведённом им клочке земли. При наступлении добровольцев на Курск брата и Якова мобилизовали в Красную армию. Однако их командир полка, кадровый полковник, сын крестьянина нашего села, у большевиков служить не стал, а, забрав с собой брата Николая и Яшку, перешёл к белым в первом же бою. При отходе белой армии Николай и Яков погибли, все же остальные члены нашей семьи попали за границу.
Оставшись одна, осиротевшая Авдотья Ивановна, отказавшись жить у дочери в Москве, предпочла доживать свой век, поселившись на старом пепелище, у вдовы моего брата, которая вторично вышла замуж, сохраняя таким образом верность хотя бы тени своих господ…
Морозиха
Живя в России, я очень любил так называемые «сумерки», т.е. около часа времени, которое протекает между заходом солнца и наступлением ночи. В это время у нас в усадьбе табун и стада приходили домой с лугов, и возле каждой из четырёх кухонь, на завалинках, табуретках и просто на травке собирались перед ужином кучки служащих и рабочих обоего пола, наигрывала гармоника и тренькали балалайки. Это был час флирта для молодёжи, бесед между людьми солидными и рассказов стариков о прошлом.
Самый интересный кружок собирался у задней двери «поварской», т.е. барской кухни, на зелёной лужайке, где стояли две врытые в землю скамейки и такой же стол, за которым летом обедала и ужинала прислуга нашего дома. Председательницей бесед в сумерки здесь являлась неизменно повариха Авдотья Ивановна; что же касается слушателей, то таковыми обычно были её сын Яшка, две горничные, экономка, садовник и механик с винокуренного завода, представлявшие собой усадебную аристократию. Я очень любил, будучи мальчиком, эти вечерние посиделки, во время которых можно было услышать много интересного от много видевшей в жизни и много знавшей Авдотьи Ивановны.
Однажды, когда при мне зашёл среди них разговор о колдовстве и колдунах, повариха рассказала
