упускавшими подобного героического случая.
На этот раз событие началось с того, что со стороны села вдруг поплыли протяжные и тревожные звуки колокольного набата. При первых его звуках ребятишки и парни помоложе загремели ногами по железным крышам усадебных служб, вглядываясь через вершины деревьев, чтобы определить направление пожара.
Искать место катастрофы долго не пришлось, над густой зеленью парка стоял бледно-красный при дневном свете огненный язык, тихим и прямым столбом поднимавшийся, чуть колеблясь, над Заречьем.
Через пять минут пожарный обоз со звоном и грохотом копыт и колёс, с криками и ругательствами вынесся из ворот усадьбы в облаке пыли и скрылся за поворотом. Запряжённые в лёгкую телегу на железном ходу, лошади, чувствуя человеческую тревогу, метались, как угорелые, и даже коренник, нахлёстываемый со всех сторон, шёл вскачь, наравне с пристяжными. Сзади оглушительно тарахтели по сухой дороге три бочки и телеги с баграми и кучей народа, уцепившегося за что попало. Человек десять верховых неслись прямо по полю, гремя вёдрами, размахивая вилами и топорами.
Когда с грохотом и звоном на хрипящих взмыленных лошадях наш обоз влетел в горящую улицу деревни, пожар был в разгаре. В боковом переулке села, с тесно сбитыми друг к другу избами и дворами под сплошным соломенным морем крыш сараев и амбаров пылал один огромный костёр, к которому было страшно подступиться близко.
Кругом его также был только один горючий материал: солома, хворост и сухое дерево. Никаких промежутков, ни садов, ни дворов, ни полян. Один громадный костёр, составленный из десятков мелких, чтобы, как в насмешку, никому нельзя было увернуться и избежать общей участи. Жалко было видеть, как на борьбу с бедствием спешили верхами с полей на своих клячах мужики, видевшие издали, как огонь пожирал и обращал в прах все их труды, все запасы нескольких поколений. На широкую зелёную улицу перед пожарищем сыпались вокруг искры и целые шапки горящей соломы, несомой по ветру. Сползали целые пласты соломенных крыш, и захваченные пламенем телеги и сани под навесами горели, как дрова…
— Воды… воды, подлецы, сукины дети! —заревел ещё на ходу брат чёрной толпе народа, окружавшей пожарище, — бочки везите!.. вёдра сюда, мать вашу так и так! Не видите, что ли… не отстоите — всё село сгорит к чёртовой матери!..
Толпа, ошеломлённая несчастьем, сразу очнулась от неистового мата «старшего барчука», которого хорошо знала вся округа, как большого любителя и специалиста по тушениям пожаров, и послушно шарахнулась во все стороны, исполняя приказание.
Спасать три горевшие избы было всё равно уже поздно, надо было не допустить огня к соседним дворам, крыши которых уже дымились от искр и от близости пламени. Их-то и стали мы окатывать водой из привезённых машин. Кучки мужиков и парней, столпившихся у рукояток «труб», беспрерывно сменялись, качая воду, как бешеные. Народ, стоявший на соседних крышах с вёдрами и мокрыми веретьями, захлебнувшись под сильными струями рукавов, весело посыпался с крыш. Брат и я с толпой мужиков и рабочих не покладая рук бросались то туда, то сюда с бочками и трубами, поливая водой и растаскивая баграми дымившиеся брёвна и целые плетни. Несколько раз приходилось всем бросать работу и отскакивать назад, спасаясь от падения горящих балок и стропил.
В тёплых клубах раскалённого дыма над деревней вместе со снопами огненных искр в просветах неба кружились обезумевшие голуби. С глухим шумом и треском проваливались одна за другой крыши горевших изб, и под потоками воды из чёрных обгоревших стен через зияющие окна хлынул белый густой дым затихающего пожара.
Потный и закопчёный, я оставил своих спутников растаскивать обгоревшие остатки погибших хат и устало выбрался из толпы, чтобы вздохнуть чистым воздухом на деревенском выгоне. Здесь было тихо и безлюдно, горевшее село точно вымерло. Сюда на площадь мужики в беспорядке стащили всё добро из сгоревших дворов: бочки, кадки, деревянные кровати, плетушки с наседками. Около кучи вещей и тряпья была привязана на цепи белая лохматая собака. В решете, стоявшем на треногом столе, сладко спал, свернувшись клубком, серый котёнок. Время от времени из переулка к реке с отчаянным шумом и треском вылетали мокрые бочки, брызгавшие водой во все стороны, нёсшиеся не разбирая дороги через разбросанную рухлядь, опрокидывая кадки и скамейки, и мчались к месту пожара. Над деревней, среди затихшего гула пожара, теперь яснее были слышны крики мужицких голосов и причитание высоких бабьих речитативов, вывших у догоравших дворов.
Пожар окончился без человеческих жертв, и только один из хозяев трёх сгоревших хат, спасая из пылающего дома своё добро, сильно обжёг руки.
Усталые, чёрные от сажи и мокрые, мы возвращались шагом в усадьбу, вполголоса делясь впечатлениями. Дома отец и дамы долго и подробно расспрашивали о пожаре. Утром к отцу пришли двое погорелых крестьян, с которыми он долго говорил у себя в кабинете. Сам деревенский хозяин, отец считал своим долгом не только лично помочь погорельцам, но и как предводитель дворянства неизменно добивался для них помощи от земства.
Когда мужики уходили из усадьбы, у ворот погорельцев встретила моя кормилица Авдотья и вручила им груду серебряной и медной монеты, собранной среди населения дома. Высокий, одетый, несмотря на лето, в бараний тулуп мужик с лицом угодника древнего письма молча снял шапку и замотанной белой марлей рукой пересыпал деньги в холщовый мешочек. Лица его и его спутника были спокойны и бесстрастны.
«Ничего не поделаешь… Божья воля!» — вздохнул ему вслед чей-то бабий голос.
Троицын день
Из всех русских праздников на родине я больше всего любил Троицу. В этот день в нашем селе, помимо торжественной службы, происходило каждый год состязание двух знаменитых басов, дьякона о. Семёна и бочара Телегина, которое привлекало ежегодно любителей голосов со всей округи. После церковной службы в этот день я много лет подряд проводил на пасеке Моисеича, старого друга ещё детских лет и моего руководителя по перепелиной охоте.
Мальчиком и юношей я не любил ходить по проторенным путям и всегда искал новых, хотя почти всегда неудачно. Обыкновенное пчеловодство по этим причинам меня не интересовало, и я, под руководством сомнительно качавшего головой Моисеича, принялся на устроенной в саду пасеке разводить… шмелей, уверяя всех и самого себя, что «их мёд не хуже пчелиного».
В двух дюжинах миниатюрных ульев было поселено по гнезду крупных чёрных шмелей, что стоило мне огромного труда по розыску их и водворению на новом месте жительства. Кроме того, шмели кусались, как собаки, и я всё лето, пока ими занимался, ходил весь опухший.
Когда, наконец, в результате этого каторжного труда я по капле собрал и с гордостью принёс домой баночку шмелиного тёмного меда, то его никто даже не решился попробовать. Оскорблённый в своих чувствах новатора, я с отвращением съел его сам, после чего меня тошнило целую неделю.
Ввиду предстоящего визита на пасеку Моисеича на Троицын день, я ехал в церковь не в коляске с семьёй, а одиночным порядком — верхом. В этот весёлый праздник наша сельская церковь в Покровском превращалась в целую берёзовую рощу.
Свежая, душистая трава под ногами, молодые берёзки у окон и дверей, под иконами и над иконами. В храме нет того спёртого воздуха, запаха тулупов, сапог и восковых свечей, которыми он бывал полон в другие праздники.
Окна отворены, и утренний ветерок колышет зелёные косы берёзок и красные огоньки свечей. Вместо овчинных тулупов — пёстрые понёвы и яркие хрустящие новым ситцем бабьи кофты и рубашки на парнях. Народ точно весь горит яркими красками, как маковое поле. Образа тоже убраны цветами.
Троица настоящий праздник весны, тепла, цветов и зелени. На правом клиросе хор сельской школы, на левом — дьячки. Бочар Телегин давно на своём посту, его здоровенная, вся в рябинах, сомовья морда
