его постройки в 1590 году он был разграблен и сожжён пришедшими из Канева черкасскими казаками.
Во избежание подобных случаев в Воронеже в 1593 году были построены городская стена и крепость, и он стал одним из передовых стражей на южной границе России, войдя в 1633 году в Белгородскую оборонительную черту.
В 1690 году в нём был основан Алексеевский монастырь, кирпичная колокольня которого являлась в моей молодости самым древним зданием города.
В 17‑ом веке в Воронеже производилась выдача «царского жалованья» донским казакам деньгами, хлебом, порохом, свинцом, вином, салом и другими припасами, и город стал пограничным пунктом встреч иностранных послов и обмена и выкупа пленных из турецкой и татарской неволи. При Петре Великом Воронеж, расположенный на берегу судоходной реки и представлявший собой начало древнего донского пути на юг, сыграл особую роль в истории России. Благодаря окружающим его обширным лесам в нём издавна велись постройки крупных судов‑стругов, и жило много специалистов‑кораблестроителей. Это учёл Великий Преобразователь и сделал Воронеж колыбелью русского флота.
На острове против города была выстроена одна из первых русских верфей, и началась постройка кораблей, благодаря чему город быстро увеличился и расцвёл, чтобы впо-ледствии превратиться в один из наиболее оживлённых губернских городов, имевших в моё время рекордное, по сравнению с другими провинциальными городами, число учебных заведений.
От старины в Воронеже в те годы, когда я в нём учился, оставалось ещё очень многое. Помню старинный дом Гардениных, относившийся к началу 18‑го века, старинное здание арсенала, Митрофаниевский монастырь с мощами св. Митрофана, бывшего при жизни владыкой воронежским и другом Петра Великого, Путевой дворец 18‑го века, где останавливались в старину иностранные послы, и где окончил свой век последний крымский хан. Дворец был окружён каменными службами и имел обширный двор, за которым находился огромный тенистый сад. Говорили, что дворец этот был построен по планам самого Растрелли одним из его учеников.
На главной улице, носившей название Дворянской, было много барских особняков, из которых особенно интересным являлся дом Туликовых со старинными антресолями.
Самым монументальным зданием города был Михайловский Воронежский кадетский корпус, занимавший огромный квартал. Построен он был в 1845 году генерал‑губернатором воронежским и тамбовским Николаем Дмитриевичем Чертковым, пожертвовавшим для этого миллион рублей и 2000 душ крестьян, и пожелавшим, как было сказано в указе императора Николая Павловича, «по возможности сил быть сопричисленным к военному образованию дворянства». В вестибюле корпуса стоял бюст его основателя из тонкой бронзы, с соответствующей надписью. Помимо главного здания корпуса, построенного в виде буквы Т, и окружавших его служб и садов, против него был расположен плац в четыре десятины для гулянья кадет двух старших рот, а по сторонам его — четыре четырёхэтажных флигеля, в которых находились квартиры директора корпуса и офицеров-воспитателей. В Воронежском корпусе, в конце прошлого века и в начале настоящего, учились мой дядя, два моих брата и я сам.
После революции в здании корпуса поместился Воронежский университет, а во время Второй мировой войны в 1942 году здания корпуса были взорваны не то немцами, не то большевиками.
Митрофаниевский мужской монастырь и площадь перед ним, куда мы, кадеты строевой роты, ходили на парады воронежского гарнизона, представляли собой исторический памятник. В монастыре многие здания, в том числе дом настоятеля и монастырская библиотека, построенные в конце 18‑го века, являлись творениями знаменитого Д. Кваренги; по его же проекту была выстроена и колокольня монастыря.
Одним из красивейших зданий города было воронежское Дворянское собрание, с эффектным колонным залом и с колоннами на фасаде; в этом собрании я бывал на балах. Посещал не раз я также и воронежский яхт-клуб, помещавшийся на острове реки Воронеж, где при Петре находилась главная корабельная верфь. Здесь в главной зале был барельеф моего деда, писателя 70‑х годов Евгения Маркова, бывшего в конце прошлого века и в первых годах текущего столетия председателем этого клуба и управляющим Дворянским банком. В его честь меня там принимали и угощали его старые друзья.
Вдоль Дворянской улицы тянулся Петровский сквер, в котором стоял эффектный памятник Великому Петру, опиравшемуся на якорь. Этому монументу мы, кадеты, проходя в строю на парадах к «Митрофанию», отдавали честь и салютовали знаменем.
В центре Воронежа стоял памятник воронежскому уроженцу поэту А.В. Кольцову, сделанный в Италии из белого мрамора. На Никитской площади в 1911 году состоялось открытие памятника другому воронежцу, И.С. Никитину, на каковом торжестве я присутствовал с делегацией от кадетского корпуса. Стихи этого талантливого поэта с кадетских лет и по сей день выжимают у меня слезу своим горячим чувством любви к родине.
Кроме всего перечисленного, большим достоинством и украшением старого и милого моему сердцу Воронежа являлись его чудесные сады‑парки при усадьбах воронежских помещиков, живших на Стародворянской улице, с детьми которых я учился и у которых часто бывал. Великолепен был и воронежский ботанический парк, находившийся тогда за городом, примыкая вплотную к лесам вокруг города.
Красив и живописен был старый Воронеж, окружённый на сотни вёрст необозримыми родными степями, которых мне уже больше не придётся увидеть в жизни.
Грустный сочельник
Против своего одинокого хутора старый однодворец Никита приметил на другом берегу речонки какой-то подозрительный тёмный бугорок, которого прежде не замечал его опытный глаз степняка. Смотреть его не пошёл: старик был осторожен, жил не со вчерашнего дня и знал, какие оказии в степи бывают, и как ни за что ни про что добрых людей по судам мыкают.
Сколько раз к нему приставали его бабы: «Глянул бы ты, Данилыч, что за оказия такая. Навоз — не навоз, овца, что ли сказать, околела?» — «Много вы, дуры, понимаете… Умны больно! — ругал их старик. — Брешите поменьше. Жительство наше с этого боку, а к тому боку нам нет касательства… Ну, и пущай себе лежит, не мы клали — не нам и поднимать. Господь знает, зачем положил… Вот сунься у меня кто на тот берег, я вам покажу!»
Так и пролежал с поздней осени до самого Рождества на пустом, безлюдном поле этот странный чёрный бугорок. Его не было видно ниоткуда, потому что никаких дорог не проходило через это пустынное поле. Только из пасеки Данилыча можно было заметить среди завеянного снегом поля эту странную кочку.
Сам старик, выходя по зимним зорям на свой гуменник, подолгу смотрел, опершись на вилы, на этот загадочный бугорок. Мудрёное что-то чуялось в нём сметливому старику, и каждый раз он смотрел за реку, не случилось ли чего с чёрным бугорком, но в нём ничего не изменялось, он лежал окоченелый на зимнем морозе, заносимый метелями и снова оголявшийся ветром.
Удивляло Никиту и другое. Неспроста что-то ворона, птица умная, за всю зиму на этот бугорок сесть не посмела. А кружилось их над ним много.
Так продолжалось до кануна Рождества, когда, наскучив предпраздничной вознёй, нарушавшей весь распорядок нашего старого помещичьего дома, мы с братом и борзятником Алексеем решили съездить в снежные поля промять борзых, отяжелевших от зимнего безделья.
