Лисица, вильнув под носом собак, выскочила из оврага и, сопровождаемая шестью борзыми, скрылась из моего поля зрения за его краем. Когда на тяжело храпевшем от усталости Черкесе я наконец выбрался наверх, лисица красной полоской мелькнула по пахоте. Сливаясь с землёй, плыли за ней в бурьянах собаки, а далеко сзади, полосуя нагайкой коня, скакал Алексей.
Глаза застилали слёзы, уши резал свист рассекаемого ветра, вспотевший конь остро пахнул потом. Пока я тяжело доскакал на покрытом клочьями мыла Черкесе до первых кустов березняка, ни лисицы, ни собак уже не было видно. Земля налипала на копыта, брызги грязи выпачкали с ног до головы мне лицо, одежду и лошадь.
Обогнув шагом лес, я неожиданно, к своей радости, увидел среди мокрого жнивья спешенного кума, нагнувшегося над тесной кучкой собак, звездой толпившихся на месте. Когда я подъехал к месту происшествия, потный и красный, как после бани, Алексей шёл мне навстречу, ведя в поводу дымящегося коня. С широкой торжествующей улыбкой он поднял за задние ноги огромную, почти чернобурую лисицу, с загнувшимся на сторону пышным и пушистым хвостом. Крутом лежали и стояли борзые, тяжело дыша, низко вывалив длинные языки…
Зимняя охота
Осень у нас в Курской губернии кончается железными сухими морозами. Застывшая в чугун грязь дороги сбивает подковы и перебивает пополам даже железные шины колёс. В это время устанавливается по дорогам так называемая «колоть», когда невозможно выехать ни на санях, ни на колёсах. На бурых полях и овсяных жнивьях начинают попадаться в это время необычные русскому полю фигуры верховых.
Жестокий холодный ветер не перестаёт дуть с севера через пустые почерневшие поля, сбивая последний лист, изгоняя последнюю птицу и наводя тоску на душу человека. Скотина больше не выгоняется в поле, оно опустело и обезлюдело, и только серые бурьяны на межах одиноко колышутся по ветру… Высоко в холодном воздухе тянутся на юг журавли; не спеша машут своими большими крыльями, вытянувшись один за другим треугольником.
По неизменной примете наших мест снег выпадает никак не позднее Михайлова дня, то есть к восьмому ноября.
Пусть даже накануне ещё ездили на колёсах, ночью «под Михайлу» обязательно ляжет зима. Проснувшись утром, повеселевший люд в светлом окне увидит густую, пушистую порошу. В незабываемую для меня осень 1910 года, которую я целиком провёл в родной усадьбе, после Михайлова дня холод стал крепчать, подвалило снегу, и на пушистых огородах и садах, через занесённые по маковку плетни весёлой мережкой протянулись лёгкие стёжки заячьих следов и аккуратная тропа лисицы. Высокими столбами стали над усадьбой и окрестными деревнями дымы, вокруг кучек рассыпанной по дороге золы закричали налетевшие к жилью грачи. Синей лентой потянулся из усадьбы в снежные поля санный путь зимней дороги.
Одиноко и серо стоял наш дом среди голых вершин деревьев, занесённых снегом. За домом серою стеной виднелись оголённые поля и деревья сада в коричневых шапках покинутых грачиных гнёзд.
В эти давние дни, помимо охоты с ружьём на зайцев, «по пороше» начиналась у нас езда с борзыми по-зимнему. В деревенские сани-розвальни, запряжённые одной лошадью, укладывались на солому полдюжины собак, их закрывали ковром или полостью, и охотники выезжали в покрытую снегом степь.
В бинокль или простым глазом, оглядывая окрестности, мы с Алексеем ехали без дорог, целиком по полю, ища вдали на горизонте снежных полей мышкующую лисицу, или крепко лежащих «на спячках» при морозе зайцев. Лиса, занятая ловлей мышей, видна простым глазом за добрую версту из-за своей яркой на снегу шубы. Чуткий и сторожкий зверь, не допускающий к себе даже издали пешего и конного человека, весьма равнодушно относится к привычному для него виду крестьянских саней, подпуская их к себе иногда на несколько шагов расстояния. При этой охоте нужно только избегать направлять сани прямо на лисицу, а приближаться к ней круговыми движениями, так, чтобы сани были всегда боком к лисице, которая хотя их и не боится, однако внимательно за ними следит. Когда, наконец, сани находятся от зверя на близком расстоянии, охотник быстро сдёргивает полость с крепко спящих и угревшихся под попоной собак и, указывая им на лисицу, травит её. Борзые обыкновенно, точно сдутые ветром с саней, бросаются на лисицу, которая не успевает пробежать и нескольких саженей по глубокому снегу, как бывает поймана.
Снежная, белая пустыня, по которой ездишь, бывало, на этой охоте целый день, бывает скучновата и утомительна для глаз ярким снежным блеском, почему обыкновенно я, выехав с Алексеем из дома, сейчас же укладывался в санях поверх собак, пока мой спутник не «подозревал» вдали мышкующего лиса или залёгшего зайца, на что он был большой мастер.
Опыт требовал при этой охоте одного лишь условия: не брать собак на свору, так как во сне они могли перепутать ремни и, соскочив с саней, могли передушить друг друга, или, ещё хуже, — стащить с собой охотника, который держит свору. Это однажды и случилось с моим отцом, который застудив себе пальцы, намотал ремень на локоть и был стащен собаками с саней в снег, несмотря на его семь пудов весу. Открытыми собак на санях тоже нельзя было оставлять, так как от холода они никогда не стали бы лежать спокойно, да и кроме того, зазрев зверя, никогда не дали бы к нему подъехать в меру, уж не считая того, что лисица, увидев собак издали, удрала бы раньше времени.
В зиму 1910 года нам удалось затравить в сильный мороз огромную лисицу, на редкость удачно подъехав к ней почти в упор.
Я, как всегда, заснул на санях, прикорнувши в тёплой дохе к груде спавших под ковром собак, засунув при этом замёрзшую ногу под ляжку кроткой суке Славке, как вдруг был неожиданно разбужен бесцеремонным толчком Алёши-Календаря, который на охоте терял всю свою почтительность к «барчуку» и в азарте позволял себе многое, на что я, впрочем, хорошо понимая его охотничью страстность, никогда не обижался.
Поёживаясь и вздрагивая от стужи, взявшей в тиски сердце, я открыл глаза и сквозь намёрзшие слезинки, блиставшие радужным разноцветом, увидел холодное зимнее солнце и белый простор безмолвного снежного поля вокруг, свинцовое серое небо над ним и на белой вершине холма рыжую с огненным отливом лисицу. Она мышковала, и то становилась на дыбы, то прыгала, припадая на передние лапы, рыла ими снег, временами окутывавший её сияющей пылью. Роскошный её хвост мягко метался вверх и вниз, ложась на снег красным языком пламени.
На нас лис как будто не обращал никакого внимания, и только тогда, когда сани подъехали к лисице на десять шагов, она оставила своё занятие, и спокойно усевшись, стала нас рассматривать с любопытством, но без тревоги, склонив на бок ушастую острую морду.
Дальше ждать было нечего и я, давно уже державший в руке один из углов ковра, быстрым взмахом сорвал его с собак и, указав им на лисицу, заулюлюкал. Сладко спавшие борзые взметнулись от крика, как на пружинах, и сорвавшись горячей грудой с саней, обдали меня запахом псины и целым облаком снега.
Бедный лис успел лишь подпрыгнуть на месте от изумления и был тут же растянут собаками на изрытом им пригорке.
Он оказался самцом необычайной величины, самым большим экземпляром, какой мне пришлось увидеть. Спина и бока у этой лисицы были почти чёрные с проседью, очень тёмной была и морда сверху. Впоследствии, на Кавказе, в Турции и Египте мне приходилось видеть тамошних лисиц, которые всегда меня удивляли своим дешёвым рыжим мехом и мелким ростом, так резко отличавшихся от наших степных лисиц, бывших величиной с хорошую собаку и с прекрасным тёмным мехом. Крупной величины у нас в Курской губернии были и зайцы-русаки, достигавшие 25‑30 фунтов живого веса.
К Рождеству, когда снега становились слишком глубокими, и охота с борзыми прекращалась до следующей осени, охотники наших мест переходили на охоту ружейную. Зайцы и лисицы, уж не говоря о куропатках, в эту пору начинали жаться к человеческому жилью, так как в поле и степи им становилось трудно добывать корм. В это время все сады, гумна и огороды покрывались вокруг усадьбы сетью заячьих следов. С вечера и до рассвета русаки приходили кормиться на гумна к овсяным скирдам, сохранявшимся
