покойником после службы к себе в брянскую вотчину вернулись. Ну что ж, тогда наши места много лесистей были, чем теперь. Ну вот, охотились мы недалеко от Сосновки. Хорошие и дремучие были там леса, и сосна росла не простая, красная — «лутица». А надо вам сказать, что перед этой охотой руку я ножом порезал, так что ружья нельзя было в руки взять, да и дома тоже оставаться не приходилось. Барин, царство ему небесное, не любил без меня охотиться. И порешили мы с ним, что буду я заправлять на охоте кричанами. Выравнял я их в цепь, указал, что делать, а сам остался на конце крыла. Пробираюсь это я себе потихоньку и слушаю, как кричане орут, и думаю: сатана и тот из леса убежит от такого шума. Глянул невзначай наверх, а на макушке сосны огромный-преогромный медведь сидит — спасается, но только медведь не простой, а такой преужасно большой, что я глазам своим не поверил. И тот медведь был весь белый с небольшой только желтинкой. Ну, думаю, это недаром господь меня сюда одного навёл, значит, не пришло время этому пастырю жизни лишиться. Вышел я на полянку, смотрю на него да удивляюсь, как только дерево держит такую махину. А лукавый меня всё подмывает: «Закричи! Закричи! Зови стрелков». Однако перемогаюсь, стою на месте и молчу. Уж и облава вся мимо меня прошла, и только было собрался я крикнуть — глядь, медведь поднял правую лапу, да словно и погрозил мне с дерева: «Иди, дескать, добрый человек, с богом, так-то дело будет лучше и для меня и для тебя!» Что ж, батюшка, каюсь, согрешил я тут, обманул я своего господина — смолчал, да и после никому ни слова не сказал об этой оказии. Правда, и охота наша была в тот день удачлива — битого зверя девать было некуда. Видно, что сам медвежий князь постарался для меня заместо благодарности. Да и меня самого господь после тоже взыскал. И года не прошло, тоже по осени, пришлось мне опять быть в том лесу на пчельнике и ружьё со мной было двухствольное. И сколько я из него ни стрелял до того, ни разу не осекалось. Вот иду я по лесу, да и вспоминаю медвежьего пастыря. А уж вечерело, глянул я — прямо передо мной из-за кустов и поднимается что-то белое… выше да выше! Смотрю: пастырь медвежий самый тот, которого я от беды отвёл. Только тут, как поднялся он на задние лапы, показался он мне ещё больше и страшнее. Чисто душа у меня оборвалась и шапка с головы вверх полезла. А уж он совсем надо мной стоит, да как рявкнет, словно громом ударило, а у меня словно мороз промеж плеч прошёл. Скинул я ружьё, нацелился ему в левую грудь, да оба курка и спустил сразу. Слышу «тик-тик» — осечки, подломились тут подо мной ноги, вспомнил я отца, мать и весь свой род-племя, и жду смерти… А пастырь подошёл ко мне, пригнул голову, словно присматривался, рявкнул ещё разок, так что подо мною земля дрогнула, да и пошёл себе в лес на задних ногах, переваливаясь, а сам в потёмках белеется в полдерева стоячего. Отошёл сажен на пять, повернулся опять ко мне, да и махнул лапой. Ни дать, ни взять, как в тот раз, когда он на сосне сидел, дескать: «Ты, добрый человек, тогда меня не тронул, таперича я тебя не трону — ты меня не выдал, а я тебя. Так дело у нас и кончилось.
После этого рассказа старого егеря минуло десять лет, а сам он уже покоился на нашем деревенском кладбище, когда вокруг усадьбы по всему округу распространился слух, что в Дурневской степи появился «заячий князь». Дурневская степь, хотя и давно распаханная, представляла собой кусок земли в 20 кв. вёрст, на котором не было ни одного человеческого жилья. В нескольких местах её перерезывали глубокие овраги, густо заросшие дубовыми кустами, в которых водились волки и во множестве жили лисицы и зайцы.
Громадного зайца, которого народная молва окрестила «заячьим князем», встречали в этих местах несколько лет подряд, как крестьяне, работавшие в полях, так и многие охотники с борзыми. От этих последних он уходил, словно насмехаясь, оставляя далеко позади себя, «как стоячих», лучших собак. Встретил его раз и я вместе с моим неизменным товарищем по охоте и кумом Алексеем-кучером, но так как это случилось в туманный и сырой осенний день, то мы отнесли необыкновенную величину зайца к оптическому обману, обычному в тумане, который, как известно, увеличивает предметы.
Судьба, однако, свела меня с заячьим пастырем ещё раз и в момент, когда я этого меньше всего ожидал. Было это на Рождестве 1912 года, в сезон так называемой «охоты на засидках», когда глубокие снега заставляют зайцев жаться к человеческому жилью, так как на полях они не находят больше себе пищи. С вечера и до рассвета в лунные ночи они приходят кормиться к овсяным скирдам, сохранившимся в наших местах на зиму для корма лошадей. Здесь косых и стреляют из засады охотники.
Решив в этот день идти «на засидки» в далёкий луг, где у нас зимой стояли овсяные скирды, я вышел около десяти часов вечера тепло одетый и в двух парах тёплых перчаток. На дворе стоял мороз, но я его не чувствовал, согревшись на ходу. Придя на место, я приткнулся к омёту, укутался в принесённую с собой доху и незаметно для самого себя задремал. Проснулся я, как от толчка, потому, что у меня горели как в огне ладони, которые нестерпимо жгли стволы ружья, охлаждённого морозом.
При неверном свете луны, блестевшей на снегу миллионами отражений, я увидел шагах в пяти, как мне показалось, какого-то крупного зверя. Поначалу я принял его за собаку, но вглядевшись пристальнее, рассмотрел заячьи уши и морду. После выстрела заяц резко крикнул, подпрыгнул и резво помчался в поле, показавшись мне на бегу ещё больше ростом, чем раньше. Я послал ему вдогонку заряд из другого ствола. Через полчаса, застрелив другого зайца, встал, чувствуя, что больше не в состоянии терпеть холод.
Было около полуночи, в воздухе стояла совершенно необычайная тишина. По дороге мне пришлось бросить в снег ружьё, не имевшее погона, так как его было невозможно держать в руках от холода. Вслед за ружьём бросил я по дороге и доху, у меня не хватало сил её нести, и я чувствовал, что на ходу замерзаю.
Утром Алексей, посланный разыскивать мою двухстволку и доху, вызвал меня в конюшню и таинственно указал на лежавший на лавке полусъеденный собаками труп огромного зайца. Разыскивая мои брошенные ночью в снег вещи, он нашёл убитого мною зайца недалеко от овсяного стога, благодаря собакам и вившимся над трупом воронам. Несмотря на то, что зайца оставалась лишь передняя часть, я не поверил своим глазам — до того его голова и туловище были велики. Изжелта-белый русак был весь в каких-то желваках и шишках и в целом виде несомненно был ростом со среднюю собаку. Половина его обгрызенного трупа вытянула на весах 23 фунта.
Как Алексей, так и я сам были убеждены в том, что это был несомненный заячий князь, которого морозы и снег выгнали из Дурневской степи. В тот же день исполнилась и народная примета о том, что смерть звериного пастыря приносит беду охотникам: я отморозил ночью два пальца, которые дают себя чувствовать до сегодняшнего дня, а кроме того, потерял ружьё и доху, которые совершенно необъяснимо исчезли, несмотря на все поиски. У дивительней всего было то, что это исчезновение ничем нельзя было объяснить, так как кроме одних моих следов, на снежном поле между овсяными скирдами и усадьбой ничьих других не было.
Должен добавить, что после этого дня никто и никогда больше не встречал ни в Дурневской степи, ни в других местах «заячьего пастыря», что подтвердило полностью наше с Алексеем предположение о том, что заячий князь Дурневки случайно подвернулся под мой выстрел.
Наши младшие братья
В Тульской губернии, по берегам реки Исты, притока Оки, вдоль берегов этой последней тянутся обширные луга, изобиловавшие в моё время дичью. Однажды мой приятель– охотник, увидев на реке стайку уток, подплывших к самому берегу, долго крался к ним по высокой осоке, и, когда выстрелил, то оказалось, что, кроме двух уток, он убил выстрелом также кравшуюся в свою очередь к ним лисицу, которая в момент спуска курка прыгнула на ближайшую к ней утку.
Один мой приятель-охотник весной, найдя гнездо воронов, взял из него одно яйцо, которое дома подложил под курицу-наседку. Когда из него вылупился воронёнок, он стал, естественно, самым прожорливым из всего куриного выводка, но, несмотря на это, курица его обожала и предпочитала собственным цыплятам. Воронёнок, подрастая, сделался ручным и настолько полюбил своего хозяина, что постоянно сидел у него на плече, когда последний выходил из дома, и не хотел с плеча сходить. В те дни, когда его хозяин выезжал куда-либо из дома, ворон взлетал высоко в небо и там парил до возвращения хозяина; тогда он падал камнем из поднебесья и усаживался к нему на плечо, хотя бы ему пришлось дежурить в небе весь день.
