кора. Климена, их бедная мать, сдирала кору с дочерей, но их ветки ломались, и древесные дщери ее кричали от боли и страха, умоляя их больше не трогать.
Постепенно, очень постепенно кора наползла на их лица, и остались видны одни рты, и их мать кинулась к ним, неуемно целуя, одну за другой, дочерей. И затем они распрощались в отчаянии, и кора покрыла их губы навеки. Они плакали даже деревьями, слезы падали в реку у них под ногами и обращались в капли солнечного янтаря.
(— Весьма прочувствованный перевод, Изобел, — обычный вердикт моей учительницы латыни.) Лишь одинокий поймет, каково мне.
Буду ли я счастлива? Вероятно, нет. Поцелую ли я Малькольма Любета? Вероятно, нет. Этот катехизис я знаю наизусть, за ним следует трясина уныния и бессонная ночь.
Потушенные мертвые глаза репного фонаря разглядывают меня в темноте, а я все пытаюсь уснуть.
По земле сейчас шастают мертвые из мира иного, выступают из-за завесы, свершают ежегодный визит. Быть может, внизу Вдова сгоняет Винни со своей постели. Быть может, мертвые кошки уже мяучат и мурлычут у камина, а леди Ферфакс плавает вверх-вниз по лестнице, сунув голову под мышку, точно клоунесса из варьете.
Где же Малькольм? Отчего ко мне в окно стучится не он, а лишь холодный ливень? Где же мама?
Я засыпаю, волосы мои пахнут дымом, запах грусти опутывает меня лозою, и снится мне, что я заблудилась в бескрайнем темном лесу, одна, никто не спасет, и даже Вергилий не придет, не покарает меня турпутевкой в преисподнюю.
ПРЕЖДЕ
Недоделки
Изобел кто-то позвал, честное слово, — эхо незримо повисло в сером свете, и она ущипнула Чарльза за ухо, чтоб проснулся. Ну да, их кто-то звал — голос далекий, охрип. Чарльз вскочил, нахлобучил фуражку.
— Это папа, — сказал он.
Истерзанный, будто со вчерашнего дня постарел на много-много лет. Голос все ближе, совсем близко, уже можно к нему идти. А потом вдруг, словно все это время прятался за деревом, а теперь вышел, — вот он, Гордон.
От облегчения он рухнул на колени, Изобел упала ему в объятия и разревелась, однако Чарльз не подходил, глядел пусто, словно подозревал, что Гордон — очередной лесной мираж. Фокус с появлением.
— Ну иди сюда, старина, — тихонько позвал Гордон, протянул Чарльзу руку, и тот наконец припал к габардиновой отцовской груди и зарыдал — глубокие, ужасные всхлипы сотрясали его невеликое тельце.
Гордон щекой прижался к кудрям Изобел, и втроем они разыграли еще одну никудышную сентиментальную сценку («Где же вы пропадали, дражайший батюшка?», например). Гордон смотрел прямо перед собой, на дерево, словно виселицу узрел.
— Пора идти, — в конце концов нехотя сказал он.
Чарльз яростно хлюпнул носом, вытерся рукавом, сказал:
— Надо маме помочь, — и подчеркнул настоятельность этого сообщения горестной икотой.
Гордон высоко поднял Изобел и понес, прижимая к груди, а другой рукой держал ладошку Чарльза.
— С мамой все в порядке, — сказал Гордон, и не успел Чарльз возразить, они застыли при виде Винни — Винни, про которую оба забыли напрочь, примерно когда она пошла это самое.
Она сидела на замшелом пне, обхватив голову руками. Была она темна и кряжиста, словно древний леший. Но затем поднялась, с ними даже не поздоровалась, и Чарльз с Изобел увидели, что перед ними обыкновенная Винни, а никакое не мифическое существо.
— А, это ты, — сказал Гордон, будто они случайно столкнулись в саду, и — видимо, во власти того же заблуждения, — она ответила:
— Ты, я вижу, не торопился.
Толстые бурые чулки ее пошли дорожками, на носу ссадина. Может, ее оцарапал дикий зверь.
В знакомом нутре черной машины они ослабели от счастья. Вдыхали зелье кожаных сидений, Изобел подозревала, что сейчас умрет от голода, подумывала
— Мама, — напомнил Чарльз, а Гордон в зеркале ответил омертвелой ободряющей улыбкой.
— С мамой все нормально, — сказал он и поддал газу.
Непонятно, как это может быть, — когда они видели ее в последний раз, с ней все было совершенно ненормально. Где она?
— Где мама? — проныл Чарльз.
У Гордона задергалось веко, он включил поворотник и, вместо ответа, внезапно свернул направо.
— В больнице, — сказал он, когда они еще немного проехали этой новой дорогой. — Она в больнице, ее там полечат.
Винни, которая осела на переднем сиденье и, судя по лицу, нуждалась в переливании крови, на минуту ожила, еле ворочая языком, пробормотала:
— За нее не волнуйтесь, — и угрюмо хохотнула. — Наконец-то я сижу впереди, — вздохнула она и закрыла глаза.
Чарльз вынул Элайзину туфлю из кармана, где она лежала с вечера, и молча протянул Гордону — тот выронил туфлю и чуть не врезался в дерево. Винни проснулась, выхватила туфлю и запихала в сумку. Шпильку на туфле своротило на сторону, точно выбитый зуб.
— Мы домой едем? — после паузы спросил Чарльз.
— Домой? — неуверенно переспросил Гордон, будто ему такой план и в голову не приходил. Он глянул на Винни — может, она подскажет, — но Винни уснула и с облегчением храпела, а потому Гордон, испустив глубокий вздох, отвечал: — Да, нам нужно домой.
В «Ардене» Вдова сварила овсянку и яйца, пожарила бекон, а потом уложила детей в постель.
— Приговоренный сытно позавтракал, — произнес Гордон, мрачно разглядывая яйца с беконом.
Он порезал бекон на мелкие кусочки, долго-долго на них смотрел, сунул кусок в рот, будто хрупкую штучку, которую легко раздавить, если жевать слишком энергично. Приложив немало усилий, сглотнул, а затем отложил нож и вилку, точно в жизни больше не собирался есть. А вот Винни ничего не смущало, она завтракала так, будто нет лучше средства нагулять аппетит, чем всю ночь бродить по лесу.
Вдова пробудила их от сна без снов, доставив обед в постель, как тяжелобольным. Они съели бутерброды с ветчиной, последние помидоры из оранжереи и лимонный кекс «Мадейра», а потом опять уснули и не заметили, как Вдова убрала подносы.
К чаю она их снова подняла, они спустились к столу и сели есть вареные яйца и тосты-солдатики, а
