- Познакомьтесь: Отто, это - Ури, наш новый работник. А это - Отто, мой милый старый папа. Я надеюсь, что вы станете друзьями.
Я даже не знал, что она такая врунья, - ничего себе милый папа! Он однажды на нее рассердился и чуть не откусил ей палец, вот какой он милый! И какое странное имя - Ури, я никогда такого не слышал. Отто оно, наверно, тоже показалось странным, - он откинулся на спинку кресла и захрипел, будто задыхался. Но на этот раз волноваться было нечего: он точно притворялся, я его штуки знаю. Фрау Инге тоже было трудно обмануть, она сказала:
- Ладно, ладно, Отто, оставь. Ты к нему привыкнешь. А сейчас Клаус отвезет тебя обратно и через час привезет к ужину.
Как только она сказала про ужин, Отто сразу перестал притворяться и затих. Но я ничего не понял:
- Как же я его привезу, если нас с мамкой уволили?
Тут Отто снова застучал свое: 'Хочу Клауса! Хочу Клауса!'.
Фрау Инге прикусила губу, внимательно разглядывая нас с Отто, будто первый раз увидела:
- А тебя я не увольняла, только твою мать.
Я ужасно струсил:
- Но она ни за что не согласится. Чтоб я - без нее.
- Ничего, - сказала фрау Инге сердито, будто сама с собой спорила, - за деньги согласится. А ты пока вези Отто к себе, сейчас дождь пойдет.
Пока мы с фрау Инге пререкались, парашютист Ури молча стоял за ее спиной и всматривался в Отто. Сейчас он вдруг отвел ее руку от косяка, шагнул на крыльцо к самым перилам и тихо сказал:
- Здравствуйте, господин Губертус. Мы ведь с вами уже знакомы, не так ли?
Тут и вправду снова начался дождь, но мы с фрау Инге этого даже не заметили. Мы так и онемели от удивления: когда он успел познакомиться с Отто и узнать, что его фамилия - Губертус?
УРИ
- Немка ли она? Ты имеешь в виду ее национальность? Конечно, немка. Только перестань кричать, мама. Пожалуйста, перестань, а то я брошу трубку и больше не буду тебе звонить. Ну вот, так лучше. Естественно, помню. Ну и что? Она тут ни при чем, ее тогда и на свете не было. Ее отец? Возможно. Не знаю, эсэсовец или нет, но возможно. Да, могу мириться, могу, мне плевать на ее отца! При чем тут моя бабушка? Я думал, ты обрадуешься, ты ведь уверяла меня, что мой душевный покой тебе важней всего. А-а, есть вещи важней? Какие дети? Я пока детей заводить не собираюсь. Ну не знаю я, не знаю - год ли, месяц ли, неделя, не хочу думать! Мама, ма-ма, ма-ма, прекрати! Ни в коем случае! Ты ведь не можешь ступить на эту землю. Вот и не надо, не ступай. Почему - никогда не увидишь? Тут сейчас газовых камер нет. Ради Бога, мама! Мне жаль тебя огорчать, но мне, действительно, тут хорошо. Хватит, все, целую. Последний вопрос? Ладно, давай - но только последний. Что я в ней нашел?
Ури подбросил на ладони оставшиеся монеты и усмехнулся:
- Она, как две капли воды, похожа на тебя. Чем? Ни за что не отвечу, это уже следующий вопрос.
И он с облегчением повесил трубку. Чудно - ему удалось усмирить мать всего за семь марок и тридцать пфеннигов. Дешево отделался, можно сказать, если учесть, как серьезно начала вдруг воспринимать жизнь легкомысленная Клара, что было ей совсем не к лицу. После гибели мужа, отца Ури, в первый день йом-кипурской войны, в нее словно бес вселился, и она ринулась сжигать себя в бесчисленных кратких любовных авантюрах, утверждая, что жизнь не имеет ни цели, ни смысла. А теперь она ни с того, ни с сего начала заботиться о том, что будет завтра. Она не могла понять простой истины, открывшейся Ури в том залитом кровью тупичке: что никакого завтра нет, есть только случайное стечение обстоятельств. Десятки пуль, выпущенных в одну секунду дюжиной вражеских автоматов, чудом обошли его, - случай, не задевая его тела, провел их траектории через тела Эзры и Итая. А он остался жив, хоть мог умереть и перестать быть, как Эзра и Итай. В этом не было ни его вины, ни его заслуги, - он остался жив по ошибке, которая может быть исправлена в любой момент.
Ури вышел из телефонной кабинки, приютившейся в дальнем уголке кабачка 'Губертус', возле курочки и петушка, - парных дверей в туалет. Он был здесь в первый раз после того, как его занесло сюда в ту нелепую смурную ночь, память о которой была почти смыта волнами горячечного бреда. В полутемном низком зале было пусто и тихо, только где-то за дверью, наверно, на кухне, скучно бубнило радио:
'...когда мы поем, мы держимся за руки и раскачиваемся все вместе, а еще лучше, если мы обнимаем друг друга, потому что души общаются друг с другом через тело.., когда кто-нибудь кладет мне руку на грудь или между колен, он проникает в мою душу еще глубже...' - монотонно рассказывал женский голос.
Ури огляделся. Слева высилась стойка бара, увенчанная кофейной машиной и бессчетными кранами впрессованных внутрь пивных бочек, справа зеленело обширное поле зеленого бильярдного стола, за ним выстроились отделенные друг от друга решетчатыми перегородками обеденные столики под красно- белыми клетчатыми скатертями. Над стойкой висели вниз голо-вой окольцованные бронзовыми зажимами крупные бутыли с янтарными коньяками местного производства. Пространство между баром и бильярдом было густо уставлено длинными пивными столами из хорошо оструганного некрашеного дерева, вдоль которых тянулись такие же деревянные лавки. Было очевидно, что в этом заведении пили гораздо больше, чем ели. Рядом с бильярдом переливался всеми цветами радуги и весело попискивал экран игрового автомата.
Со стен на Ури глядели бесчисленные Губертусы, искусно вырезанные из узловатых хитросплетений древесных корней. Они выглядели, как портрет одного и того же человека в разные минуты и годы его жизни - в молодости и в старости, в беде и в радости, в гневе и в застольной беседе. Было что-то магнетически притягательное в этих хитрых мордах с узкими проницательными глазами и ощеренными бородатыми ртами, так что Ури не мог оторвать от них взгляд, невольно прислушиваясь при этом к сбивчивому женскому голосу, звучащему по радио. Это была одна из тех раздражающих передач, когда кто- то неумело рас-сказывает свою историю, а ведущий не перебивает, чтобы вернее следовать правде жизни:
'...а в свечном воске смешаны душистые травы, от которых голова кружится... когда мы долго поем, мы становимся как один человек, будто поем одним голосом все, и тогда наши слова доходят прямо до Бога, и он слышит наши просьбы. В тот момент, как он нас слышит, демоны зла покидают наши души, и нас пронзает яркий свет... мы все падаем на пол, как попало - кто на колени, кто ничком, и начинаем кататься по полу... к нам приходит озарение, и силы зла уже не могут нам повредить...'
Хлопнула дверь, и за спиной Ури что-то звякнуло. Он оглянул- ся, - за стойкой стояла хмурая костлявая женщина с потухшей сигаретой в углу рта и старательно терла тряпкой зеркально чистую поверхность между кофейной машиной и пивными бочками. Ури понял ее появление как намек, что ему пора что-нибудь заказать, и попросил кружку темного пива. Монотонный голос продолжал бубнить за закрытой дверью, но разобрать слова уже было невозможно. Нацедив полкружки, кабатчица долго отстаивала пиво, пока осядет пена, чтоб долить доверху, так что у Ури было полно времени ее разглядеть. Он никак не мог вспомнить, видел ли он ее в тот вечер, хотя лицо у нее было запоминающееся - этакий женский вариант Губертуса: тот же кочковатый нос, те же узкие проницательные глаза, разве что без бороды, хоть, впрочем, какая-то щетина топорщилась у нее на подбородке.
Фрау Губертус тем временем тоже внимательно разгляды-вала Ури и делала какие-то выводы из того, что увидела.
- Три пятьдесят, - не сводя с него глаз, сказала она.
Ури достал из кармана пригоршню монет и бросил на стойку. Он чувствовал себя почти Крезом - вчера он получил свою первую двухнедельную зарплату. Вполне приличную, если учесть, что работа его состояла только из ухода за свиньями и строительства холодильника. Забой свиней Инге взяла на себя.
Кабатчица отсчитала свои три с полтиной и вопросительно уставилась на него снова:
