топающего малыша, действительно живет в Лапландии, на 130 километров севернее Деда Мороза, среди оленей и финнов, в деревне Сооденкюла. Ему шестьдесят семь лет.
…Одна из самых трогательных и долгоживущих песен отечественной эстрады «Топ-топ» появилась при следующих обстоятельствах. Однажды (дело было в 1964 году) к Ольгину, у которого была своя комната в коммуналке, пришел его друг, композитор Пожлаков. Жив ли он сейчас, Ольгин не знает. «Если ему еще можно пить, то, наверное, жив. Не пить он не мог. Фантастически крепкий человек». Пожлаков только что пережил очередной скандал с женой и пришел к другу отлеживаться. Он пребывал в расстроенных чувствах, катался по дивану и стонал. Ругая жену и старадальчески морщась, он барабанил пальцами по собственной груди и в такт этому постукиванию сквозь зубы говорил:
– Пап-па-па-па-ра-па-па… сука… тап-тап-тап-па-ра-па-па…
Мало-помалу из бессвязного «тап-па-ра-па-па» проступила довольно агрессивная мелодия, которую отличный импровизатор Пожлаков тут же и подобрал на имевшемся у Ольгина пианино. Тогда это было быстрое и совсем не трогательное сочинение.
– Про что бы это могло быть?- спросил он Ольгина.
Ольгин был к тому времени известным текстовиком, автором целой песни, исполнявшейся Пьехой. Ее тогдашний муж Броневицкий, знаменитый руководитель ансамбля «Дружба», в сибирской глуши услышал песню одного самодеятельного автора по фамилии Хомутов (так о нем ничего больше и не известно): тот предложил ему свое сочинение, сыграв его на аккордеоне. Мелодия была заводная, а текст никакой. Броневицкий обратился к Ольгину, зарабатывавшему в ленинградской филармонии подтекстовками к зарубежным шлягерам. Ольгин быстро сочинил оптимистические куплеты «Иду я к солнцу», которые в исполнении Эдиты прославились на все Отечество. Фотография Пьехи с благодарной надписью и посейчас висит в его доме.
Он всегда относился к своим подтекстовкам как к халтуре и до сих пор не скрывает этого:
– Меня тогда интересовали совершенно другие вещи. Баскетбол, волейбол, польское и итальянское кино… Я был довольно смазливый малый, так что сами понимаете.
– Девки?
– Девки. А чем было еще заниматься? Время было такое, что реализоваться человек мог в двух вещах: вот это дело (щелчок по шее) и вот это дело (другой жест). Девки тогда были лучше. Бескорыстные, спали без денег, по чистой любви. К сожалению, я много семей испортил, много жизней… Потом поплатился за это.
Он родился в самой обыкновенной семье, отец – инженер, а мать – домохозяйка. Его настоящая фамилия – Маграчев, вполне, казалось бы, невинная, но дядя его был знаменитый радиожурналист Лазарь Маграчев, блокадник, своего рода ленинградский Левитан. Его голос и имя знал весь город, и дядя совершенно не хотел, чтобы такая фамилия стояла под легкомысленными песенками. Алексей был человеком сговорчивым и взял псевдоним в честь любимой женщины, замужней, на десять лет старше себя: эта страсть была одной из самых сильных в его жизни. Он и в первом браке, и после с нею не порывал, и если есть в его жизни женщина, которой он по-настоящему благодарен,- это она.
В школе он учился не лучшим образом, но подделал табель и поступил в ленинградский пединститут имени Герцена. Там на втором курсе у него случился конфликт с преподавателем марксизма, и будущему Ольгину пришлось перевестись на заочный.
– Что, по идейным соображениям повздорили?
– Да нет, просто он меня не любил. У меня никаких дел с политикой никогда не было. Знаете почему? Я с детства дико боялся органов. Однажды, в детстве, я увидел, как отец во время прогулки со мной остановился и некоторое время постоял перед портретом Сталина. Это показалось подозрительным милиционеру, он подошел… Я никогда не видел отца – большого, сильного человека – в таком испуге. С тех пор и на всю жизнь я решил не ссориться с властями…
Ну вот, а после заочного пединститута Ольгин перепробовал множество профессий. Он был и массовиком-затейником, и даже Дедом Морозом. Это ему впоследствии аукнулось Лапландией – почти в каждой сколько-нибудь значимой судьбе есть такие лейтмотивы и рифмы, но заметить их можно только задним числом. Он был очень стеснительным Дедом Морозом и через десять минут вечно убегал, потому что не знал, о чем говорить с детьми после первых приветствий и зажжения елочки. Но больше всего, как уже было сказано, он зарабатывал русификацией шлягеров. В конце пятидесятых это была модная профессия, поскольку убрали железный занавес и в Россию хлынули хиты всего мира, по преимуществу латиноамериканские и французские. Сочиняли русские варианты песен Монтана и Лолиты Торрес, Адамо и Пиаф. Ольгин из всех тогдашних подтекстовок помнит только какую-то «Мексику, Мексику»,- но тогда таких мексик было навалом. Славу и первые настоящие деньги принесла ему песня для Броневицкого и Пьехи, а подлинно звездным часом был тот, когда на вопрос Пожлакова «О чем бы это могло быть» он, задумавшись, ответил:
– Сыграй еще раз, только медленней. Это будет, допустим, про то, как топает малыш.
Я не думаю, что кому-то надо сегодня напоминать эти слова, воспроизведенные во множестве песенников, записанные на сотнях пластинок, изданные в сборниках «Наша песня» и в учебниках для музыкальных школ.
Топ-топ, топает малыш. С мамой по дорожке, милый стриж. Топ-топ, скоро подрастешь, ножками своими ты пойдешь. Будет нелегко, малыш, подчас начинать все в жизни в первый раз. Топ-топ, 2 раза. Очень нелегки, топ-топ, 2 раза, первые шаги.
Свои первые топ-топ на большой эстраде делала с этой песней Миансарова, ее пели Кристалинская, Великанова – да кто только ее не пел, кроме Пьехи, у которой был другой имидж: не материнский, а скорее такой польский вамп. Ни одна из следующих песен Ольгина – а он написал не меньше двадцати хитов – не знала такого успеха, потому что прочие его песни («Россиянка», «Одиннадцатый маршрут», «Будет жить любовь на свете») были просто жизнерадостны, а суперхит про маленького топтуна подкупал сентиментальностью и нежностью, которых в душе советского человека было много больше, чем сейчас. А на эстраде, где то гремел патриотизм, то звенели гимны здоровой молодости, этого как раз не хватало,- так что все молодые матери нашли в Ольгине и его похмельном соавторе идеальных выразителей собственных чувств. И даже знаменитая «Будет жить любовь на свете» («Лишь бы день начинался и кончался тобой» – помните?) при всей своей славе и приносимых автору дивидендах была не столь дорога аудитории, как совершенно бесхитростный «Малыш».
– Кстати, с этой «Любовью на свете» тоже вышла история. Ее собирался записывать Хиль. Он там одну строчку поменял, причем сделал хуже,- глупость получилась. Хиль вообще полагал, что он умеет менять тексты. У него один раз вышло: была такая песня – «Так провожают пароходы», он придумал туда припев – «Вода, вода, кругом вода»,- и этот припев прославил песню. Только и помнят из нее – вода, вода, кругом вода. И Хиль решил, что он теперь каждый текст будет менять, потому что обладает чутьем на слово. Я услышал его вариант и поехал на радио его запрещать. А мне тамошний начальник и говорит: вы бы лучше, чем глупостями заниматься, другие слова в вашей песне изменили. «Лишь бы день начинался и кончался тобой» – вы что в виду имеете? Ясно же, что вот это, да? (Жест.) Так она и не пошла тогда, только потом ее как-то пробил композитор…
Вообще судьба песни на девяносто процентов зависела от пробивных талантов авторов и исполнителей. Попадание на «Огоньки», издание в песенниках (а это давало огромную выгоду, потому что по песенникам песню разучивали на провинциальных танцплощадках и честно отчисляли деньги автору – правда, с танцев платили только композитору). На пластинку – и то было просто так не попасть. Поэт-песенник был тогда, без преувеличения, самой преуспевающей и богатой личностью: один хит мог обеспечить безбедное существование. Тихий инженер Потемкин, написавший слова и музыку песни «В нашем доме появился замечательный сосед», через полгода после ее первого исполнения купил квартиру и машину.
Ольгин мог позволить себе не работать, посещать рестораны и жить в свое удовольствие. Как миг особого блаженства ему помнится следующее: в день своего рождения, совпадающий с днем рождения пионерской организации, он сидит на верхнем этаже «Националя», в единственном на весь этаж люксе с балконом. Он сидит на этом балконе в одних плавках и загорает, а под ним маршируют пионеры. Люксы были дешевые, гонорары приличные, и он мог позволить себе показать пионерам пример жизненного преуспеяния – свое голое незагорелое тело в целиком принадлежащем ему люксе.
Эта прекрасная жизнь внезапно кончилась для него в середине семидесятых. И дело было не в том, что государственной политикой становился антисемитизм: в конце концов, известный песенник Рябинин тоже имел, что называется, девичью фамилию Меерович, но терпели. Это менее везучий Виктор Гин («Поговори со мною, мама!» – суперхит 1975 года) пострадал через фамилию и живет теперь в Израиле, где никому не нужен. А Ольгин был вполне терпим, и песни его пелись, и в профессиональном смысле все оставалось отлично. Он сломался на женщинах – вернее, на женщине,- и видит в этом перст судьбы.
– Я заслужил.
Это был его третий брак (официально – второй). С первой женой он прожил недолго, даром что она приходилась родной сестрой знаменитому Севе Новгородцеву. Но, во-первых, знаменитый Сева Новгородцев был тогда никому не известным саксофонистом Левенштейном, а во-вторых, его сестра оказалась неумна, о чем Ольгин ей прямо и сказал.
– За это я тоже наказан. Говорят, природа отдыхает на детях гениев. Так вот, в моей жизни было очень много этого, с этими (жест). А сын от первого брака с первой женой уехал на Запад и никогда не женится, потому что стал католическим священником.
В середине семидесятых, перевалив за сорок пять, Ольгин захотел покоя и женился на молодой и очень красивой. Здесь его, разрушителя многих семей, поджидал роковой облом. Произведя ему отпрыска, молодая и красивая, с которой он рассчитывал коротать старость, пошла вертеть хвостом по Петербургу и вскоре окончательно покинула Ольгина.
– В сорок пять лет потерять женщину – значит потерять все.
Он пережил тяжелейший душевный кризис, бросил поэтическую халтуру, написал верлибром поэму «Осенние светофоры» (вообще в индивидуальном творчестве, к которому тоже никогда особенно серьезно не относился, он словно мстил за свои песенные вынужденные поделки и старался избегать традиционных ритмов, предпочитая свободный стих). Жизнь казалась загнанной в бесконечный, по-галковски говоря, тупик. Он понял, что есть два выхода, в главном сходных: смерть или эмиграция. Смерть не устраивала в силу его природной жизнестойкости и презрения к показухе, а наиболее распространенным вариантом эмиграции для питерца был Таллинн, тогда еще писавшийся с одним «н» (помните анекдот: если вы будете писать «Таллинн» с удвоенной согласной на конце, мы будем писать «Колымаа» с удвоенной гласной на конце?). Туда эмигрировал Довлатов, туда переехал Веллер, там 1 января 1978 года после серии разменов осел Ольгин.
– В Ленинграде мне все напоминало о ней. И поэтому все опротивело. Я никогда в жизни не переживал таких ударов.
– И где она теперь?
– Не знаю.
В Таллинне он осмотрелся, сочинил несколько подтекстовок для восходящего Тынниса Мяги и начинавшей по кабакам Анне Вески (и Мяги, и Вески сейчас в бизнесе – он успешно, она очень успешно, во многом благодаря мужу-неэстонцу). Написал много лирики. Стихи, кстати говоря, были временами неплохие, а некоторые так и просто отличные – нипочем не подумаешь, что автор долго халтурил на советской эстраде:
Люди живут по-старому,
по привычке – за ставнями,
не потому, что к ним в окна лазают,
а так, чтоб не сглазили.
Но медленно-медленно,
как застольная песня на Масленицу,
новое, начиная с мебели,
вползает
на четвереньках
с крыльца…
Приходится, скрепя сердце,
хотя бы на миг отпереться -
