буйствовал, аминазином его кололи. А после аминазина он стал еще круче и поступил в Белогорск работать спасателем на водах. И рассекает по водам Белогорска на водном мотоцикле, ага. Вот только что нарассекался и теперь звонит.
Село Мельники расположено в ста километрах от моря. Водного мотоцикла здесь никто никогда не видел. Да и море видят нечасто – не до поездок местным жителям. Все кормятся с огородов, никому не платят пособия, у всех дети – короче, набор проблем общий. Другое дело, что этим жителям легче: во-первых, они не инвалиды, а во-вторых, у них есть своего рода нулевая метка, предельно заниженная планка – семья К. И если отсчитывать от уровня и образа жизни этой семьи, то все они тут богачи.
– Наташа, а можно мне посмотреть на этот телефон?
– Ой, лучше не заходите… у нас не убрано…
Но потом она нас пускает. И в нос мне ударяет такая страшная, густая и застарелая вонь, какой не бывает и в коровнике,- и я успеваю подумать, не держат ли они скотину, но тут же вспоминаю, что скотины никакой нет («Кто ж нам сена накосит?» – говорила Наташа), да и негде ей быть. Двери между комнатами нет, в проеме висит занавеска в прорехах, и слово «грязная» для нее еще слишком комплиментарно. На полу валяются какие-то тряпки, кучи мусора, куски штукатурки. На потолке и стенах – дыры. Половины стекол нет, они затянуты полиэтиленом. В одной комнате мебели нет вовсе, кроме старого буфета, облупленного до полной неразличимости его прежнего цвета. Во второй стоят три продавленные железные кровати и телевизор. На одной кровати спит Наташа с мужем, на других – дети, попарно. Гостящего тестя, видимо, устраивают на полу. Есть старая проржавевшая печка, на растопку которой срубили единственное дерево, росшее рядом с домом. Какое это было дерево – по пню не определишь.
А телефон, виновник всего, спрятан под кроватью. Теперь его кому попало не дадут. Да к ним никто больше и не ходит. Вовка испугался на всю жизнь, когда приехали из Укртелекома: ударился в бега. А разговаривать с его бабкой (родители парня обретаются неизвестно где) бесполезно: она старуха зловредная, запозорит на всю улицу – проблем не оберешься.
– Если вы нам добра хотите, вы к ней не ходите,- предупредила Наташа.- Она нам может такое устроить…
А делегация из Укртелекома приехала серьезная. Шутка ли – такие деньги! Привезли запись всех разговоров, расшифровку, даже девушек прихватили из Киева – на опознание голосов. Девушки-то и опознали, что Николай звонил им всего дважды. Большая часть разговоров проходила с кем-то гораздо более молодым.
– Ну и как девушки?- спрашиваю я Николая.
– Ничего девчонки, симпатичные. Поговорили мы с ними, как они живут, как зарабатывают. Трудно им, конечно.
Представители Укртелекома зашли в дом, посмотрели, понюхали и сказали, что финансовых претензий к семье К. не имеют. Только вот выхода на межгород с их телефона теперь нет, и не с кем Наташе обсудить цены на мясо и школьные дела своего старшего сына.
– Да сами они все это наговорили, никакой не Вовка,- уверяли нас соседи.- Они же дурные, чего с них спросить…
Я долго думал, какую помощь предложить семье К. И понял, что не знаю, чем тут помочь. Ведь их показывали по крымскому телевидению, им присылали продукты, одежду, соседи им завидуют, потому что у соседей нет и тех пенсий, которые получают инвалиды… И афганцы пытались им помочь. И Укртелеком пощадил. Но сделать тут, наверное, ничего нельзя – потому что семья К. являет собой классический пример всех самых жутких наследий, которые остались от совка и от независимой Украины. Нам долго еще расхлебывать Афган,- это только кажется, что он кончился. Нам долго еще расхлебывать бесконечные истории с оставленными в роддомах детьми – детьми, которые не получили ни образования, ни профессии. И на месте колхозов долго еще ничего не будет, кроме позора и разора. И независимость украинская, и небывалое украинское воровство, приведшее к полному обнищанию населения, и дикая безработица, свирепствующая в бывших республиках,- все это теперь только начинает аукаться, и распутать этот клубок в обозримом будущем так же нереально, как за год путинского президентства вернуть России ее былую мощь.
– Да нам и не надо никакой помощи,- гордо говорит Наташа, глядя на дочь.- Верно, Юля? Мы сами всех вырастим!- повторяет она.
И ведь действительно вырастят, потому что дети у них хорошие, крепкие. Закаленные дети. Они привыкли жить в этих условиях, жить, отсчитывая не от нуля, а от минус бесконечности, не от черты бедности, а от черты несуществования. Они вырастут, и что с ними будет тогда – я думать попросту боюсь. А еще я боюсь думать, что будет с остальными детьми, если они окажутся у них на пути. Потому что инстинкт жизни, который пробьется через такое детство, будет уже стопроцентно непобедим.
Происходит вся эта пещерная, вонючая, засаленная жизнь в Южной Европе, в ста километрах от самого синего моря, на руинах сверхдержавы. И услышать о ней можно только по эротическому телефону. Если б не пара веселых заметок в Интернете, никто бы и не узнал про семью К.
И нелепо думать, что все упирается в проблему стерилизации инвалидов. Стерилизацией так называемых неполноценных особей уже занимались в нацистской Германии. Дело даже не в том, чтобы не плодить нищих. Дело в том, чтобы по крайней мере сейчас выработать критерий для оценки социальных катаклизмов: только что, отмечая юбилеи Горбачева и Ельцина, многие серьезные люди искренне говорили о том, как прекрасно, что рухнули стены, что уничтожена империя зла, что несколько поколений выросли свободными…
Поколение людей будущего растет сейчас и в селе Мельники, на улице Шоссейной. Людей будущего зовут Олег, Иван, Алина и Юля. Об одного из этих людей будущего другие люди будущего, одетые чуть получше, вытирают ноги.
Дмитрий Быков
Доктор Скорова
Каждое утро доктор Скорова вставала в шесть, потому что в восемь ей надо было начать прием в клинико-диагностическом центре №9 Министерства обороны, бывшей двадцать пятой поликлинике, что на Фрунзенской набережной. Ее сын Володя, которого она растила одна, мог себе позволить выйти из дому чуть позже – занятия у них в Бауманском начинаются в половине девятого. С Шепиловской улицы, где они живут, до метро пятнадцать минут пешком – если автобуса долго нет, они предпочитали добираться своим ходом. И потом полтора часа на метро, с пересадкой,- ей до работы, ему до учебы.
В Москве доктор Нина Скорова проработала вот так больше двадцати лет из своих сорока семи. Сорок семь ей исполнилось в октябре прошлого года. Новый она встречала вместе со всей семьей – такая традиция: приехала из Петербурга сестра с мужем, двадцатилетний сын тоже остался дома, потому что праздник семейный, дело святое. До сих пор с телевизора не убрана небольшая елка, всячески украшенная. Под ней сидит меховая обезьяна, чтобы год получился счастливым.
Я еще когда сидел у Скоровых, то думал, что надо обязательно упомянуть эту обезьяну. Вот, думали люди, что будет счастье. А потом взбесился: Господи Боже мой! Кого я надеюсь разжалобить этими деталями? Следующего шахида? Который будет все равно, каких бы заклинаний ни произносили так называемые правоохранительные органы? Или мне просто нравится давить на слезные железы читателя, которому их и так за последнюю неделю оттоптали, описывая гипотетическое прекрасное будущее молодых жертв теракта и самоотверженное трудовое прошлое пожилых? Есть такой жанр – слезный очерк, в нем специализируются обычно журналисты наиболее бульварных изданий. На последней полосе хроника жизни попсы, на первых – чудовищные детали, кто кого переиродит. Посочиняли неделю, половину переврав, и пошли жить дальше, до следующего теракта. А что делать? Идти мстить, что ли? Вон в Петербурге десяток мстителей уже зарезал девятилетнюю таджичку и чуть не забил ногами ее двоюродного брата. «Россия для русских». Половина русского Интернета возмущается – как теракт, так, значит, нормально, а как на «черных» напали, так сама Матвиенко возмутилась. Где, спрашивается, справедливость?
Правда же заключается в том, что Нину Ивановну Скорову, заведующую отделением медицинского страхования лечебно-диагностического центра МО, убили на войне. На войне иногда убивают и врачей, и новобранцев, не успевших сделать ни одного выстрела. Просто так, ни за что. За то, что принадлежат по рождению к нации противника. И остались у Нины Ивановны, кормилицы семьи, семидесятивосьмилетняя мать и двадцатилетний сын.
Честно говоря, ее сын Володя – первый, наверное, человек за последний год, которым я восхищаюсь безоговорочно. Она его очень любила, потому что замечательно воспитала. На ее похоронах он заплакал только один раз, в церкви, когда закрывали гроб. И то беззвучно. Около морга все поражались: «Как он держится!» Меня подвел к нему муж Ольги Ивановны, родной сестры доктора Скоровой. Я думал – он откажется от любого общения с журналистом, как большинство родственников. Есть свидетельства, что в первые дни, когда еще не всех опознали, они так и кричали журналистам: «Стервятники, на чужом горе карьеру делаете!» И не сказать, чтобы я их вовсе не мог понять. Если бы он меня прогнал с похорон Нины Ивановны, которую я никогда в жизни не видел,- я бы понял. Но он спокойно продиктовал мне свой телефон и вежливо добавил: «Я буду ждать вашего звонка».
Он поддерживал под руку Ольгу Ивановну, которая все время плакала. Срочно искал среди коллег Нины Ивановны врача для бабушки, потерявшей сознание в машине. Поблагодарил и обнял каждого из однокурсников, пришедших разделить его горе. На следующий день после похорон лично поехал поблагодарить начальника районной управы – «Мне показалось, что он не по должности пришел в церковь, а искренне». Нашел время отдельно поблагодарить руководство поликлиники, где работала мать, за то, что их с бабушкой теперь наконец бесплатно туда прикрепили. До этого они прикреплены не были. Нина Ивановна служебным положением не пользовалась.
– Да и зачем нам были врачи? У нас дома был врач. Она и нам, и соседям все сама делала. Давление смерить, или укол… И меня всему научила. Я тоже все это могу. Одних повязок знаете сколько видов существует? Я могу практически любую наложить. Мы с ней любили в походы ходить, посидеть у костра – в походе же всякое может случиться.
Он находит в себе силы улыбаться, говоря об этом. Вообще солидностью и басовитостью речи он похож на молодого Заболоцкого – такой же розоволицый, рослый, очкастый, только худой. Отвечает на все вопросы. Академического отпуска брать не будет – мама больше всего хотела, чтобы он получил образование. Нельзя делать паузы.
– Володя, а почему вы вообще выбрали Бауманку? Не хотелось во врачи?
– Нет, тут, знаете, судьба. Репетиторы в медицинский по всем предметам очень дорого брали. А тут я от одноклассника узнал, что в Бауманке бесплатная школа для абитуриентов. Я пришел и маме сказал: так и так. Она не возражала.
– Вы легко поступили без репетиторов?
– А у меня серебряная медаль.
– Сейчас зарабатываете чем-нибудь?
– Да, конечно. Ну, это приработок… Если кто-то из близких друзей попросит чертеж – я так сделаю, а если просто незнакомому человеку – что-то могу взять.
– Вы отца совсем не знаете?
– Они развелись, когда мне не было года. Он нефтяник, закончил Губкинский, занимается буровым оборудованием. Алименты присылал.
– Нерегулярно,- вставляет Ольга Ивановна.
– Но мама ваша красивая, что и говорить. Наверное, были какие-то…
– Поклонники?- Он сам подсказал слово.- Да, конечно. Много. Она один раз – мне было лет двенадцать – спросила меня, как бы я отнесся, если бы она вышла замуж. Она работала тогда в квалификационной комиссии, осматривала летчиков. На похоронах даже один летчик сказал, что она восемь лет его «вела». Иначе бы его гораздо раньше списали.
– И этот поклонник был тоже летчик?
– Да.
– И что вы сказали?
– Я… не советовал.
– Она послушалась?
– Она сама была не уверена,- сказала Ольга Ивановна.- Это очень жесткий был человек, властный. Она решила, что они с Володей не поладят. У нее с сыном дружба была настоящая,
