— А вы, боярин Никодим, на мою бабушку-то не кричите, на свою кричите!
— А ты, девка, мала еще мне указывать!..
— Зато наш род от самого Синеуса идет!
— А наш — от Трувора!
— Да кто такой ваш Трувор — конюхом у Синеуса служил, кобылам хвосты крутил!
— Ах, так!.. Ах, так!… А ваш Синеус вообще…
— Да тихо вы!!! Завелись, языки без костей, мелют что попало, закрути тебя в полено! Аж в ушах звенит! Тут и без вашей ругани тошно! Спать лучше ложитесь все, а утро вечера мудренее…
— Так холодно же, на голой земле-то спать…
— И дождь, вон, пошел…
— Это тебе, граф Рассобачинский, на земле спать привычно — у тебя отец углежогом был, в землянке на болотах жил, там и сверху, и снизу текло. И фамилия твоя настоящая — Собакин. А нам, истинно родовитым боярам, чей род от Синеуса ведется…
— А ты своим высоким родом в морду-то мне не тычь, боярыня Варвара! У самого распоследнего свинопаса предков ничуть не меньше, чем у тебя, только пока твои дармоеды записывались, наши работали! И титул моему отцу за заслуги перед короной даден, а Синеус твой — конокрад!
— Ах, Боже мой, он карбонарий!..
— Мужлан!
— Попрошу на мою жену не лаяться, граф!..
— От дармоеда слышу!
— От трудов праведных, что ли, ряху-то такую отрастил, а?..
— Пролетарий!..
— И фамилие его — Шабакин, иштинное шлово, шама только што шлышала!..
— А, да ну вас всех! — лишил вдруг всех единственного доступного удовольствия дворянин из народа, махнув невидимой в темноте рукой. — По мне, так хоть всю ночь тут простойте стоя да языками метите. А я спать пошел.
И он завернулся в соболью шубу и опустился на землю, раздвигая крутыми боками товарищей по несчастью.
— Надумаете ложиться — валитесь ко мне. В куче теплее. Привыкайте, благородные, — прогудел он из глубины шубы, поворочался, устраиваясь поудобнее, и затих.
Но ненадолго.
Не прошло и минуты, как он начал кряхтеть и ёрзать, а потом и откровенно возиться, бормоча что-то нечленораздельное.
— А всё-таки я не верю, чтобы граф Рассобачинский из углежогов вышел, маменька. Высокого он рода, хоть что тут пусть говорят, — громким шепотом пришла к неожиданному выводу самая младшая Конева-Тыгыдычная.
— Это почему, Наташа? — удивилась боярыня.
— А я историю такую читала, маменька. Одну девицу, чтобы проверить, принцесса ли она или простая герцогиня, положили спать на двенадцать перин, а на самый низ подложили горошину. И она ее почувствовала.
— А при чем тут наш граф, Наташа?
Девушка смутилась.
— Ну, у меня же горошины не было, а мне интересно стало, правда ли он из простого народа вышел… По его лицу-то не скажешь… И по манерам… Ну и, когда он ложиться стал, я туда, где он устраивался, карандаш и кинула…
— Карандаш?!.. Карандаш?!.. — возмущенно возопил граф, вынырнул из шубы и, яростно извиваясь, зашарил руками по земле. — Да там целая дубина! Меня ей все равно, что отходили! Все бока в синяках!..
— Вот видишь, я же говорила, настоящий! — обрадовано зашептала боярышня. — Вот и та принцесса тоже…
— Карандаш?!.. Карандаш?!.. По-вашему, это — карандаш?!..
— Ай!!!..
— Ой!!!..
— Мамочки!!!..
По ногам рядом стоящих с глухим стуком прошлось нечто, вырванное из-под массивного тыла графа.
— Ты что, Рассобачинский, с ума там посходил?.. — сердито прозвучало со всех сторон во тьме.
— Ты чего дерешься?!..
— Это… не я… Это… было у меня… под спиной…
— Ну, что еще у тебя там было?
— Оглобля?
— Дубина?
— У меня… Это… это… Это лопата!!! — восторженным шепотом провозгласил не верящий своим пальцам Рассобачинский. — Клянусь жизнью — это лопата!!!
— Ну, не дорого же твоя клятва стоит… — кисло проворчал кто-то справа, но воодушевленный нежданной находкой Рассобачинский только отмахнулся:
— Не время киснуть, боярин Селиверст! Время действовать!
— Уже выспался?
— Да я дело тебе говорю! Этой лопатой мы пророем путь к свободе!
— Засыплем себе могилу, ты хочешь сказать? — мрачно уточнил боярин Никодим.
— Дяденька Никодим, а я вот историю одну читала, там один тоже граф из своей камеры подкоп сделал и сбежал! Десять лет рыл!
— Верно, Наташенька! — обрадовался граф неожиданной поддержке. — Мы сделаем подкоп!
— Ты чего, Рассобачинский, тоже книжек начитался? — снисходительно хохотнул боярин Никодим. — Сколько лет, говоришь, Наташа, тот чудак копал?
— Десять! — быстро подсказала за нее Арина, ее старшая сестра, обеспокоенная, что обсуждение великих дел проходит мимо нее.
— Ну-ну!..
— Вот видишь, десять!..
— Ларишка, Ларишка, што она говорит, ашь?..
— Она говорит, десять лет!!!
— Врет, плутовка! Какие дешять! Ей вше тридшать дашь!
— А вот и не тридцать, боярыня Серапея! — обиделась Арина. — А двадцать пять с половиною!
— Какая ражница! Вще равно в девках щидишь ить еще?
— Не встретила пока героя своего романа, вот и сижу, — надулась Арина — не столько на вопрос, сколько на то, что в последние восемь лет слишком часто приходилось на него отвечать. — А за немилого- постылого я ни ногой не пойду, и не уговаривайте.
— Тебя не я уговаривать должна… — начала было объяснять положение вещей старая сплетница, но, к облегчению запунцовевшей боярышни, ее прервали.
— А я еще что-то нашла, смотрите! — раздался радостный шепот Наташи почти от самой земли.
— И я, кажись, на чем-то таком стою… — поддержал ее боярин Порфирий. — Нука-ся, нука-ся… Ну-ка, матушка, отойди-ка в сторонку!
— И у меня, кажется, под ногами что-то перекатывается…
Быстрые раскопки на дне их тюрьмы принесли узникам двадцать лопат и три ломика.
— Вот это дело, — довольно взвесил в руках заступ боярин Порфирий. — Ну, Рассобачинский, коли ты такой умный, говори, куда копаем.
— А че это я-то? — надулся граф, как мышь на крупу.
— Ну, это же у тебя отец углежогом был… А мы-то уж и забыли, которым концом лопата в землю-то втыкается… — не преминул громко напомнить боярин Никодим, чтобы все слышали и никто не
