Он ждал, что скажу еще, а я — о чем еще спросит. Уж не знаю, кто победил бы в глупой этой игре, но тут Зига позвали к казармам. Нелюдь сжал мне пальцы, сказал тихо:
— Ты держись, Сьюз. Все хорошо будет, только держись.
И ушел, цапнув из-под носа Анитки свежую булочку.
— Ой! — Анитка чуть мимо лавки не села. — Сьюз, чего это он, а?
Не лезь, куда не просят, едва не ляпнула я. Но заметила, хвала богам, что девчонка не на меня смотрит, а Зигмонду вслед, и на лице ее не любопытство, а полная оторопь. Булка, догадалась я, он ведь раньше не ел людское! Ну, Зиг…
— Поесть человек захотел, что тут удивительного? — пожала я плечами. А сама подумала: надо бы спросить, как Зигова стая приняла новость. Вкусы остальных, кажется, ничуть не изменились…
Управляющий суетился, как ошпаренный, но шума, суматохи и неразберихи все равно хватало. Чего стоила хотя бы стая чужих друг другу деревенских собак! Несколько дней они выясняли, кто сильней, с рычанием, визгом, свалками и ритуальными боями, — пока Анегард, озлившись, не велел запереть всех на псарню, служанки боялись выйти лишний раз во двор.
В кухне было не тише. Помощниц тетушке Лизетт хватало, но кормить собравшуюся в замке прорву народа оказалось куда сложней, чем я по наивности думала. Лизетт велела поставить ряд столов во дворе — там и готовили, и ели, а мы с бабушкой заняли один под свои травки и снадобья. Подвинуть нас попытались лишь однажды — наглая белобрысая девица из ремесленной слободки раскричалась, что ей брюкву чистить негде, но бабуля так на нее рявкнула, что с тех пор белобрысая устраивалась на самом дальнем от нас краю. Бабушка еще долго ворчала: мол, видали вы такую, корешки для похлебки ей важнее целебных снадобий! Небось, как немочь припечет, не брюквой лечиться станет!
Я молча кивала. Многим кажется, что лекарские зелья — сродни магии; доля правды в этом есть, но в основе — долгая и кропотливая работа, и не всяким рукам ее доверишь. Мы с бабушкой трудились от зари до зари, и для меня это оказалось великим благом: лекарское дело требует сноровки и сосредоточенности, устаешь под вечер не меньше, чем от любой другой работы, и на всякую ерунду вроде глупых страхов попросту не остается сил. Кошмары мучили меня каждую ночь, и каждое утро я тщетно пыталась понять, чей зов слышу и как от него спастись. Мятный настой не помогал, а просить бабушку нашептать его от дурных снов я не стала: она, бедная, и так ходила сама не своя, слишком много свалилось на ее плечи. Тревожить еще больше — нет уж! Справлюсь, ничего такого уж страшного не происходит — подумаешь, дурные сны! Ладно бы еще и днем плохо было… но стоило поутру плеснуть в лицо холодной водичкой и начать думать о том, сколько всего нужно успеть за день, как вязкая ночная беспомощность отступала, таяла, словно туман под солнцем. И единственное, что донимало меня, — непривычное многолюдство.
Временами женский галдеж становился совсем уж невыносимым, и я шла во внутренний двор, к казармам. Там Гарник с Зигмондом гоняли мужчин. Не учили даже — натаскивали, как натаскивают охотничью свору.
— Воевать учатся всю жизнь, — снова и снова повторял Гарник, — но со стен замка потягаться с воином на равных может и ребенок. А вы все давно уж не дети, так что…
Дальше обычно шла ругань — не то чтобы по делу, а так, для бодрости. Уж не знаю, приободрялись ли от Гарникова сквернословия деревенские мужики, но мне оно странным образом помогало. Сразу верилось: все закончится хорошо, и нынешние суматошные дни вместе с мутными ночами сотрутся из памяти, как пустой сон.
С Анегардом я больше не говорила — да оно, пожалуй, и к лучшему. Братец ясно дал понять, что молчать о нашем родстве для него вовсе не значит «забыть», и как себя вести с ним теперь, я не знала. Смешно: раньше себя одергивала, чтоб в мыслях его по имени не звать, а теперь страдаю из-за того, что запретил к имени «господин» и 'его милость' прибавлять… Если бы не война! Сбежала бы в Оверте, и делу конец. Или еще куда подальше…
Меньше чем за боговорот в замке установился маломальский порядок. Тревожная, непривычная, — но все же колея. Когда каждый знает свое место и свой долг, и дни ожидания боя заполнены не страхом, а работой. Я тоже, как и все, втянулась в это смутное подобие обычной жизни, и даже находила в нем странное удовольствие — по крайней мере, думать о чем-то постороннем не оставалось ни сил, ни времени. Анегард, баронесса, отец, повторяющиеся из ночи в ночь кошмары — все казалось далеким, зыбким и незначительным, а важно было — перебрать за день очередной мешок с травами, проверить, все ли ладно с настоями и мазями, прикинуть, чего может не хватить, когда придет нужда…
Я и не заметила за хлопотами, как подошел храмовый день.
Замковый храм располагался вне стен, за ближним выпасом, в луговине между старым ельником и березняком. Учитывая, что благословение богов нам ой как нужно, стоило бы пойти туда всем — как, вообще-то, и принято в дни бедствий. Но оставлять замок без охраны, полагаясь лишь на традицию соблюдения в храмовый день мира, Анегард не рискнул. Гарник вызвал добровольцев, не испугавшихся пренебречь покровительством и защитой свыше и положиться лишь на себя. Таких набрался неполный десяток. Остальные отправились к храму — длинной, не по-праздничному молчаливой вереницей, и Анегард шагал впереди, как подобает господину и защитнику, а следом шли его сестра и мать.
Бабушка, увидев баронессу, прошипела:
— Ишь, змеюка, вырядилась, чтоб ее разорвало!
Тетушка Лизетт согласно поджала губы, а кто-то позади нас тихо пожелал ее милости издохнуть в корчах.
Украдкой, из-за спин замковой челяди я разглядывала баронессу. Ее милость Иозельма держалась так надменно, так гордо несла увенчанную короной светлых кос голову, таким выверенным движением приподымала, переступая вылезшие на тропу древесные корни, подол алого, расшитого золотом платья, будто сама королева, а то и одна из богинь, снизошла до ничтожных людишек, явив им незаслуженную милость. Служанки на кухне даже голоса не понижали, рассказывая: мол, молодой барон велел матери сидеть у себя в комнатах тише мыши и не пытаться командовать, а баронесса в ответ обвинила Анегарда в сыновней непочтительности и обещала проклясть перед богами. Глядя, как цепко Иозельма держит за руку дочь, как спотыкается Ланушка, вопреки обыкновению глядя не по сторонам, а только на брата, я верила и в ссору, и в угрозы.
Столетние ели расступились, давая место алтарному кругу, и тревожный холодок прополз по спине: здесь было по особенному тихо и сумрачно, и казалось, боги совсем рядом, смотрят и видят, слушают и слышат, и, быть может, уже заранее решили, кому отдадут предпочтение. Страшно это — ощущать себя букашкой на ладони высших сил, тех, кому человеческие чувства ведомы и важны не больше, чем человеку — чувства коровы, ведомой на убой, или травинки под сапогом. Холодная тень упала на мир, и я невольно всхлипнула; никогда еще не случалось со мной такого, никогда не понимала я настолько остро и явственно свою беспомощность и ничтожность.
Зигмонд сжал мою ладонь, я вздрогнула: как внезапно нелюдь оказывается рядом, когда его не ждешь!
— Сьюз, посмотри на меня.
Я подняла взгляд. Глаза Зига потеплели за этот боговорот, звериная желтизна почти ушла из них, но взгляд остался по-прежнему острым. Взгляд мужчины, полагающего истинной заботой о жене и детях убить их самому, но не отдать в руки врага. Взгляд нелюдя, спасшего меня от человека, но без сомнений и колебаний отдавшего мою кровь Старухе. Боги великие, ну почему мне так спокойно с ним рядом?!
— Сьюз, ты не должна бояться, слышишь?
Я пожала плечами. Если честно, от его слов только страшнее стало. Что мы против богов?
— Сьюз, я с тобой. Верь мне, все хорошо.
— Почему ты говоришь так, Зиг? Что, по-твоему, может быть плохо? Чего я должна бояться… то есть
На ум сами пришли жуткие сны и Зигмондово «держись» в первое утро, и я запоздало поняла… поняла то, о чем могла бы догадаться и раньше, если бы дала себе труд подумать. Кровавая жертва, связавшая меня с Хозяйкой тьмы… чего потребует богиня взамен?! Похоже, нелюдь уловил мое внезапное понимание — неудивительно, ведь даже обычные люди иногда способны почувствовать и разделить внезапный ужас, охвативший того, с кем рядом они находятся.
— Ты не должна бояться, — с нажимом повторил заколдунец. — Ничего — и никого. Страх делает нас уязвимыми, понимаешь ты, девочка? Только страх. — Зигмонд заговорил очень тихо, наклонясь к моему уху и приобняв за плечи, но голос его остался тем же — спокойным, уверенным, заставляющим слушать и верить. — Ты отдала ровно столько, сколько Она у тебя взяла, и ничего не обещала сверх того. Ты свободна от Нее, твоя жизнь и твоя душа не в Ее власти. Поверь, я знаю. Кому и знать, как не мне.
Я не ответила: людская вереница втянулась наконец-то на храмовую луговину, обвила живой змеей алтарный круг — и затихла. И Анегард, по праву и обязанности господина, первым подошел к алтарям.
Я смотрела на него, и сердце тревожно сжималось. Анегард осунулся за эти дни, черные тени под глазами не только не сошли, но стали еще отчетливей, и почему-то мне казалось, что не гордость, а боль от толком не заживших ран заставляет его держаться особенно прямо. Для любого лечения, для самых лучших снадобий требуется время, но времени молодой барон себе не дал — и я его понимала. Что творилось бы сейчас в замке, предпочти его хозяин отлежаться?
Анегард пренебрег парадным костюмом. На зеленом сукне камзола угадывались так полностью и не отстиравшиеся кровяные пятна. Рядом с расфуфыренной баронессой он выглядел… нет, не тусклым — сильным! Мужчина и воин. Он не принес богам дары: вместо подношений клал на алтарь ладонь, безмолвно предлагал: возьмите, сколько надо и чего захотите, хоть всего меня. Вам предаюсь и на вас полагаюсь. Древний, почти позабытый ныне жест — мало кто решится на такое. Я бы точно не решилась!
О чем просил он богов? Когда твоя ладонь ложится на алтарный камень, говорить вслух незачем — богам слышен ты весь, до последней мысли, чаяния и желания. Рассмотрят тебя всего, пошуршат в глубинах души невидимыми пальцами, взвесят силу и слабость — и решат. А что решат — мы лишь тогда узнаем, когда все свершится, и поздно будет что-то менять. Кто, молча вопрошала я, больше достоин помощи, чем наш господин? Но боги не всегда справедливы.
От Анегарда трудно было оторвать взгляд, но я все-таки заметила, как глядит на сына Иозельма. Заметила — и словно под дых ударили! Змея? Нет, хуже! Упырица болотная, хищная злобная тварь! Ох, Анегард, братец мой нечаянный, да лучше вовсе без матери, чем с такой! Боги, безмолвно взмолилась я, услышьте его, дайте ему удачу! Он наш защитник, наша надежда…
Анегард обошел круг полностью и вернулся в кольцо людей. И в тот же миг от толпы отделилась баронесса Иозельма. Придерживая кончиками пальцев широкие юбки, гордо прошествовала к алтарю Матери человеческой. Сняла ожерелье из красных камней, подняла над головой, всем напоказ, — камни вспыхнули алым кровавым сиянием, — опустила на алтарь. Отчетливый, слишком низкий и властный для женщины голос разнесся над луговиной:
— Матерь человеческая, госпожа над богами и людьми, великая и милосердная! Прими дар мой, склони слух к мольбе матери, помоги образумить чадо мое, кровь от крови моей и плоть от плоти, сына, почтительность забывшего и послушание отринувшего! Ибо в гордыне своей не желает слушать мать, и даже до того дошло, что готов предать меня в руки врагов моих, жаждущих смерти моей! В руки тех самых врагов, что заточили в узилище супруга моего, приписав ему чужие преступления!
Ай да баронесса! 'Чужие преступления'! А что преступления эти не чьи-то там «чужие», а твои, что барон Лотар за твою же подлость добрым именем платит, — не считается?! Что сын тебя, мятежницу, вопреки королевскому указу в замке укрывает — мелочь, благодарности не стоящая?! Зигмонд со всей дури сжал мой локоть, я пискнула от боли и опамятовалась. Еще бы мгновение, и…
Ожерелье исчезло в сгустившемся над алтарем нестерпимо ярком свете: богиня приняла дар. Кажется, охнула не только я. Но Анегард и глазом не моргнул. Стоял и смотрел спокойно, как возвращается Иозельма, гордо задрав подбородок… как шарахаются от нее люди… только Ланушку приобнял, и та прижалась к брату, испуганно отшатнувшись от протянутой матерью руки.
Люди уходили с храмовой луговины. Торопливо уходили, тревожно. Здесь вдруг стало неуютно — то ли близкой войной повеяло, то ли недовольством богов. Мне тоже хотелось быстрей вернуться в замок, но Зигмонд попросил нас с бабушкой задержаться. Я глядела в лица идущих мимо и думала: о чем просили они? Если бы баронесса Иозельма была мужчиной, божий суд свершился бы ныне — по традиции, через поединок. Но мать и сын?
Сын не может идти против матери, вассал не должен идти против короля. А может ли женщина требовать послушания от сына, если по ее вине грозит смерть мужу? Вправе ли мать приказать сыну стать мятежником? Сложно это все.
