Гилморн

подойти ко мне. Но это не слишком помогло. Одежда его намокла и прилипла к телу, обрисовывая все его изгибы. С волос струилась вода, под которой белоснежная ткань рубашки стала почти прозрачной. Я видел, как просвечивают сквозь нее розовые соски и впадинка пупка на плоском животе. И больно мне было думать, что привычка вот так бесстыдно обнажать свое тело, так же как и рисунок на коже, были омерзительным наследием Мордора. Я старался прогнать эти мысли, пока мы разводили костер и раскладывали припасы, но тщетно. Черный рисунок просвечивал через тонкую ткань, и когда Гилморн поворачивался боком, мне казалось, что дракон мне ухмыляется.

— Как это случилось? — спросил я тихо и, видя, что он не понимает, уточнил: — Татуировка у тебя на спине.

Лихолесский синда покраснел, мгновенно и неудержимо, и бессознательно подался назад, словно стремясь спрятаться.

— Я… забыл про нее, — пробормотал он. — Мне же ее не видно…

— Это он сделал с тобой, верно?

Я заметил, что кулаки у меня сжаты, и принудил себя разжать пальцы.

— Это не самое худшее, что он со мной сделал, — голос Гилморна был еле слышен.

— Можно попробовать свести ее. Это же всего лишь чернила, введенные иголкой под кожу. Я слышал про такое…

— Это бесполезно, Дэл. Можно свести татуировку, но прошлое нельзя изменить, как бы ты этого ни хотел, — сказал он кротко.

— Я? А как же ты? Разве ты этого не хочешь?

Он молчал, и я дотянулся до его руки и накрыл ее своей.

— Скажи мне. Разве ты не хотел бы стать прежним?

— Тебе ли не знать, воин Гондолина, что истинная природа создания Эру проявляется как раз в минуты опасности и лишений?

— Я не верю, что в твоей природе заложено стремление ко злу. Но твои повадки, твои желания, мысли, чувства — они странны, если не сказать…

— Если не сказать, порочны, — докончил он, и взглянул мне в глаза, и сжал мою руку.

— Порок трудно отринуть, потому что он рядится в прекрасные одежды соблазна, прикрывается лживыми словами. И с тех пор, как… — голос мой дрогнул, но я сделал над собой усилие и продолжал: — …с тех пор, как братья-тэлери умирали под мечами нолдор в Альквалондэ, ни один эльда не может считать свою душу свободной от склонности к пороку. И победа над ним в своем сердце дороже сотни побед на поле битвы. Ибо в этом случае мы наносим удар не в сторонников Моргота, а в него самого — отца лжи, исказителя Арды!

Гилморн продолжал смотреть на меня тем же загадочным взглядом.

— Ты решил вести со мной ученую беседу, подобно Финроду Фелагунду, прозванному Ном за мудрость? — сказал он и усмехнулся безрадостно. — Ты мне не любящий отец и не заботливый сюзерен.

И я смутился, потому что почитал чрезмерную гордость главным проклятием нолдор. А Гилморн продолжал задумчиво:

— Разве страсть чужда природе эльдар? Ведь это из-за нее Феанор жег корабли, а Фингольфин вел свой народ через льды. И немало других примеров в истории наших народов.

— Вспомни, куда привела страсть Феанора и его детей!

— Зато жизнь их была как искра — короткая, но яркая. Пусть она быстро угасла, но озарила всю Арду, и эхо их деяний гремит уже тысячи лет. Дэл, годы в Лихолесье проходили для меня незримо, не оставляя следа в душе… И я отправился к Мораннону, воевать — не потому, что моему народу грозила опасность, не в поисках славы, а просто чтобы почувствовать себя живым, созданным из плоти и крови. С тех пор прошло едва ли полгода, а я словно прожил целую жизнь, по сравнению с которой Лихолесье кажется сном.

— Почему? — воскликнул я горестно. — Почему Враг сумел оставить такой след в твоей жизни? Чем он отравил тебя — посулами, уговорами, угрозами, может быть? Почему твои мысли вновь и вновь возвращаются к ужасам плена?

Гилморн придвинулся ближе ко мне и сел рядом, у того же ствола дерева, на который я опирался спиной. Он молчал, рассеянно водя ладонью по моей руке, и я поспешил сказать:

— Если тебе тяжело, мы не будем говорить об этом! Но мне кажется, если я смогу понять, мне легче будет помочь тебе…

— О да, — откликнулся он со странными нотками в голосе, похожими на нервный смешок. — Без сомнения, если ты сможешь понять, мне будет намного легче. Да, мне тяжело… в силу некоторых причин… говорить об этом с тобой. Но еще тяжелее носить все в себе и не сметь ни с кем поделиться. Любой другой эльда оттолкнул бы меня с презрением, Глорфиндел.

Я не сдержал тяжелого вздоха, ибо не так давно проявил себя не лучше «любого другого эльда», и воспоминание об этом все еще будило во мне стыд.

— Я не знаю, смогу ли… выслушать все, что мучает тебя… ты же понимаешь, есть пределы, за которые не следует заглядывать даже близким друзьям. Ты иногда слишком свободно обсуждаешь темы, которые… не принято обсуждать… но… я постараюсь смирить свое смущение. Ведь на войне не до стыдливости, если нужно приоткрыть наготу и перевязать рану… А сейчас, кажется, именно тот случай.

— Ах, Дэл, твоя сила духа поражает. Такой, как ты, никогда не поддастся соблазну, — произнес Гилморн и отер подступившие к глазам слезы. — Я не устаю восхищаться тобой. Ты так силен, так прекрасен, что у меня дыхание замирает в груди при взгляде на тебя. Счастлива будет та девушка, которую ты назовешь своей женой…

— Это ты имел в виду, когда говорил, что… мысли твои обо мне выходят за рамки обычной дружеской приязни?

— Я имел в виду… — сказал мой друг, понижая голос, и мне невольно пришлось податься к нему, чтобы лучше его слышать, — …что я смотрю на твои губы и испытываю неодолимое желание их поцеловать.

Он склонился надо мной, глядя на меня пристально, и в глазах его был какой-то отчаянный блеск, будто он был слегка пьян. Но мы даже не откупорили еще бутыль с вином, принесенную с собой. Я чувствовал себя неловко под этим взглядом. Неуверенно улыбнувшись, я сказал, стараясь обратить все в шутку:

— Друг мой, ведь это же глупо, и ты сам это поймешь, если задумаешься. Мы с тобой друзья и к тому же оба мужчины! Если бы я знал тебя хуже, я бы обиделся, ха-ха! Ты же не можешь думать обо мне, как о девушке?

— Я могу быть девушкой — для тебя, — прошептал он, прежде чем наши губы встретились.

Тогда, в беседке, когда в первый раз он поцеловал меня, я был слишком растерян, чтобы понять, что происходит. Но теперь сознание мое было ясно, а тело расслаблено и сверх меры чувствительно к прикосновениям. И я не мог отрицать, что вкус его губ мне приятен, даже сладок, как вода в жаркий день. Близко-близко я видел его дрожащие ресницы, и скулы, покрытые слабым румянцем, и влажные локоны, струящиеся с висков. И в этот момент я мог думать только о том, как он красив и нежен, и как мне хорошо с ним, а не о том, что мы делаем.

— Я люблю тебя, — прошептал он, не открывая глаз, так тихо, что я разобрал слова лишь по дыханию, коснувшемуся моих губ.

— И я люблю тебя, друг мой, но…

Продолжить я не успел.

— Друг? — вскрикнул Гилморн и вдруг впился в мои губы поцелуем таким яростным, таким жгучим, что он причинял боль.

Я попытался его отстранить, но это привело к тому, что мы оказались сплетенными еще крепче. Сердце мое глухо билось, а дыхание прерывалось. Меня охватила необъяснимая слабость, и жар стал распространяться по всему телу. Я словно был в лихорадке, и пальцы Гилморна обжигали меня. Я едва понимал, что он распахнул на мне одежду, что он покрывает мою обнаженную грудь поцелуями, что его руки спускаются ниже, расстегивая на мне пояс. А потом лихолесский синда опустился передо мной на колени и