который берет то, что ему не принадлежит.
— Я тоже… — вдруг прошептал он и спрятал лицо у меня на груди. — Не меня ты предпочел бы видеть на своем ложе… Ты подчиняешься влечению ко мне и презираешь себя за это… И кажется мне порой, что все твои поцелуи и ласки украдены мной, взяты принуждением или обманом…
Молчал я, не зная, что ему ответить. И нечего мне было отвечать.
Не раз и не два пытался я удержаться от наших ночных встреч, но через несколько дней решимость моя мне изменяла. И я снова искал общества Гилморна, и стоило только ему взглянуть мне в глаза и улыбнуться, касаясь моей руки, как я безропотно позволял ему увести себя в спальню. А уж там я и подавно не мог ни в чем ему отказать. Это пугало меня: нолдо Глорфиндел из дома Фингольфина, привыкший командовать на поле брани и повиноваться только своему сюзерену, был беспомощен перед юным лихолесским синда. Я словно не был более хозяином самому себе, мной управляло любовное безумие. И темные страсти, тайные желания, которые пробуждались в глубине моей души, пугали меня.
Осень пролетела незаметно, выпал снег, и долина Имладриса погрузилась в зимнее безмолвие, а наша любовь разгоралась все жарче, словно бросая вызов морозам. И огонь этот временами обжигал — как в тот день, когда мы вздумали поохотиться в заснеженном лесу.
Я быстро забыл про лук и стрелы, когда увидел, как горят щеки моего возлюбленного, как блестят его глаза, как улыбаются губы — маняще, призывно… Легконогий и гибкий, он со смехом уворачивался от моих протянутых рук, прятался за деревьями, окликая то справа, то слева, и я чувствовал себя охотником, преследующим желанную добычу. Кровь бежала быстрее по жилам, когда среди деревьев мелькала его белая куртка, отороченная горностаем, когда над плечом взлетали льняные волосы, и он бросал мне дразнящий взгляд. Я настиг его на поляне, под сводом елей, отягощенных снежным убором, и мы упали в сугроб, смеясь и барахтаясь. Снежинки таяли на нашей разгоряченной коже, и даже в снегу нам было жарко. Я приник к его губам, но он снова увернулся, с той же призывной улыбкой, с тем же блестящим взглядом, от которого моя плоть восставала, не дожидаясь прикосновений. Мы принялись бороться — он упирался руками мне в грудь, не давая себя целовать, и это притворное сопротивление только разжигало во мне желание. Не помня себя от страсти, я прижал его к себе, стиснул его запястья, так что он не мог вырваться — ведь я был во много раз сильнее его. И он застонал и выгнулся в моих объятиях, застонал не от боли, а от наслаждения, и этот стон привел меня в неистовство. Я пил его сладкие вздохи и не мог насытиться, я вжимал его гибкое тело в снег, и… о Эру, мне захотелось наброситься на него прямо там, сорвать одежду, войти в него глубоко и сильно, чтобы он извивался и кричал подо мной…
Порыв этот ужаснул меня; тяжело дыша, я выбрался из сугроба и сел рядом, прижимая пригоршни снега к своему пылающему лицу. Одна мысль билась в моем воспаленном сознании: я чуть было не уподобился насильнику… Я оглянулся на своего возлюбленного с тайным страхом — что, если он тоже пришел в ужас от моей несдержанности? Гилморн лежал на спине, раскинув колени, волосы его разметались по снегу, куртка и туника расстегнулись, открывая грудь и живот. Он тоже тяжело дышал и смотрел на меня из-под опущенных ресниц, на щеках его цвел румянец, губы были соблазнительно приоткрыты. Ему нравилась эта грубая страсть, сомнений быть не могло. И я подумал: вот так же он раздвигал ноги для того, другого,
— Застегнись, а то замерзнешь, — сказал я.
— Разве ты меня не согреешь? — промурлыкал он таким тоном, от которого в другое время у меня бы тепло разлилось по всему телу. Но сейчас я был слишком подавлен, поэтому сказал сухо:
— Мы не животные, чтобы совокупляться под первым попавшимся деревом. Встань и оденься, мы возвращаемся домой.
Он не стал спрашивать, что случилось, просто молча сделал, как я ему приказал. Домой мы вернулись в молчании. Я злился на себя, на Гилморна и на весь свет, жалел о своем глупом поведении — и все же, бросая взгляд на его обиженно поджатые губы, не мог не вспоминать о том, что до меня их уже целовал другой.
Нет, ревность не покинула меня, когда мы с Гилморном признались друг другу в любви и соединились на ложе. Оказалось, она только отступила, чтобы вернуться снова и нанести удар еще больнее, чем раньше. И своей откровенностью Гилморн сам подготовил ей поле битвы. Разве не говорил он: «Что ты знаешь о желании, сжигающем плоть, о кипящей в жилах крови, о наслаждении, которому нет слов ни в синдарине, ни в квенья, ни даже в языке смертных! Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал об этом, и меня не оставляет тоска по мужским объятиям…» Оскорблением для нашей любви был бы вопрос: с кем тебе лучше, со мной или… Но все же, где-то в потайных уголках моей души, я его задавал.
Да, я, Глорфиндел из Валинора, вел себя в любви, как трус, предпочитая обвинять во всем своего возлюбленного, а не себя самого. Гилморна обвинить было просто. Ведь это же он совратил меня и склонил к противоестественной связи. Он в цитадели Врага научился смотреть на мужчин с вожделением. И разве не ответит ему тем же любой другой эльда или смертный, ведь он так прекрасен, что дыхание замирает у меня в груди, когда я смотрю на него… Увы мне, я забыл о том, что сущность любви — доверие, и подозрительность поселилась в моей душе. И взгляд, брошенный Гилморном на статного чернобрового Эрестора, был для меня как удар огненного бича. Зачем он так улыбается ему, показывая жемчужные зубки, зачем так откидывает голову, чтобы волосы волной заструились на плечи… Зачем голос его журчит, как лесной ручей, зачем узкая рука ложится на локоть элрондова секретаря… В эту ночь, после пира, я пришел в комнату к своему возлюбленному и не застал его. Будто железная рука сжала мне сердце, и мигом припомнил я все шутки Гилморна и Эрестора друг о друге, и как они любезничали на пиру, наклоняясь друг к другу, так что их косы чуть не соприкасались… Я не ждал Гилморна и получаса, однако мне показалось, что я пережил за это время такие же муки, как Феанор, сжигаемый яростным пламенем.
Он пришел, веселый и довольный, и я, снедаемый ревностью, усмотрел в этом только подтверждение своим подозрениям.
— Хорошо поразвлекся? — спросил я, и Гилморн ответил беззаботно, не замечая, что слова мои сочатся ядом:
— Великолепно, ты бы видел, как мы отплясывали с Эрестором! Жаль, что ты ушел. Где ты был?
— А ты где был? — я схватил его за плечи, больше не в силах сдерживать свою ярость. — Пробовал свои чары на Эресторе?
Он взглянул на меня удивленно.
— Что ты, Дэл! Я ходил купаться в горячем источнике…
Тут я заметил, что волосы у него влажны, и щеки раскраснелись. И это показалось мне еще одним подтверждением. Без труда можно было представить, как он смывает со своего обнаженного тела следы чужой страсти… Молча, сжав зубы, я принялся срывать с него одежду. Нужно было убедиться, узнать наверняка, и был только один способ… мне ли не знать, какие улики оставляет мужская любовь! Мои пальцы скользнули между его ягодиц, грубо проникли в заветное отверстие, и Гилморн вскрикнул. Ему было больно, а я… в своем ревнивом ослеплении не понял, что он невиновен, что я первый, кто коснулся его сегодня… Зато Гилморн очень хорошо понял, что двигало мной, и лицо его стало злым и надменным.
— Есть еще рот, дорогой Глорфиндел, и я им отлично владею, — сказал он с непристойной усмешкой.
И тогда — да простит мне Эру! — я его ударил. Ударил и повалил на кровать, впиваясь в его рот своими губами и чувствуя на них вкус крови. Никогда в жизни я не переживал столь страстного желания, как в этот момент, и казалось мне, что я умру, если не получу желаемого. Маленький лихолесский синда даже не оказал мне сопротивления, когда я овладел им, только вздыхал и вздрагивал от каждого толчка, пока я наслаждался его нежным телом. Потом мы долго лежали друг рядом с другом молча, и осознание моего поступка забрезжило передо мной, пробиваясь сквозь пелену страстного безумия. Ужас перед содеянным сдавил мне сердце. Я страшился слез, упреков, оскорблений… но их не было.
— Прости меня… — прошептал я.
Мой возлюбленный посмотрел на меня и вдруг улыбнулся горько.
— Ты просишь прощения? За то, что в первый раз дал волю своей страсти? О, если бы ты всегда чувствовал ко мне такое желание, как сегодня… я был бы счастлив.
— Неужели тебе нравится насилие? — голос мой дрогнул.
— Лучше спать с насильником, чем с тем, кого приходится соблазнять и уговаривать. Ты всегда уступал моему желанию, Глорфиндел, и наша связь тебе в тягость… Ступай прочь, оставь меня одного.
