обхватил губами мое мужское орудие.
В глазах у меня потемнело. Если бы я в тот момент мог думать, то происходящее показалось бы мне самым непристойным из того, что я когда-либо переживал в жизни. Но я совершенно лишился контроля над своими чувствами и мыслями, ощущая только его губы на своей плоти. Излив свое семя, я зажал себе рот рукой, чтобы не закричать, так сильны были ощущения, переживаемые мной, хотя я не мог бы сказать, что это — боль, удовольствие, экстаз, стыд…
Когда я пришел в себя, Гилморн лежал у моих ног, прижавшись щекой к моему бедру. И я был в ужасе, но не оттого, что он сделал со мной, а оттого, что я не хотел его отталкивать. И я лег с ним рядом и спрятал лицо у него на плече, и сказал:
— Обещай мне, что это никогда не повторится.
— Обещаю, — прошептал он и добавил еле слышно: — Пока ты сам не попросишь.
И еще добавил:
— Я люблю тебя, Дэл.
А я, малодушный, не ответил ничего, вспомнив, как смеялся Эрестор: «Гилморн строит тебе глазки, как девушка! И вправду, будь он девушкой, мы уже играли бы вашу свадьбу, Глорфиндел!»
О Эру, за что ты наказываешь меня, подумал я.
С того дня мы стали вести себя, как будто ничего не произошло, но это было не так. Все изменилось между нами, и я не мог забыть, как Гилморн касался меня, и при одном взгляде на его губы меня обдавало жаром. От его улыбки у меня начинала кружиться голова, и кровь стучала в висках, и я забывал, о чем говорил.
А еще я не мог не думать о том, кто сжимал его стройное тело в объятиях, кто лишил его невинности и научил, как надо обращаться с мужчиной. И мне казалось, что я сойду с ума, когда я представлял себе, что вот так же он прикасался к человеку по имени Норт Морадан… и смутно понимал, что это было далеко не все, что тот заставлял проделывать моего лихолесского друга. И мрачный огонь разгорался во мне, имя которому — ревность. Несправедливо устроена Арда, если этим нежным телом мог обладать ничтожный прислужник Саурона, не стоящий даже мизинца моего Гилморна! А мне, который ради него дал бы выпустить себе кровь из вен по капле, даже помыслить о нем грешно! Я страдал от своих мыслей, и друзья беспокоились, отчего я стал таким бледным и молчаливым. Но я никому ничего не мог рассказать. Как я теперь понимал Гилморна!
Не в силах больше выносить эту муку, я пришел к нему в комнату, чтобы поговорить наедине. Был поздний вечер, воздух дышал прохладой, и сквозь шум водопадов доносился смех и отзвуки песен. Я встал у окна и долго молчал, глядя на кружево фонариков в осенней листве. Он подошел сзади, и я повернулся и обнял его, а он прильнул щекой к моему плечу.
— Что ты сделал со мной, Гилморн из Лихолесья, — прошептал я. — Я не могу думать ни о чем, кроме твоих губ, твоих глаз и волос, твоих объятий… Но это грех — думать так о мужчине!
— Откуда тебе знать, что есть грех, нолдо Глорфиндел из Валинора, — сказал он тихо и серьезно, поднимая лицо. — Разве ты Манвэ, чтобы разговаривать с Эру? Или хотя бы верховный король нолдор? Ты всего лишь эльда из плоти и крови, который до сих пор знал лишь упоение битвы. Позволь же мне показать тебе любовь.
И я перестал бороться с собой и сомкнул губы с его губами, хоть и понадобилось мне для этого все мое мужество, как в тот раз, когда я шагнул на узкую тропу над Гондолином навстречу балрогу.
И наслаждение мое было горьким, потому что смешалось с ревностью и стыдом.
Легче отучиться от щита и копья, чем привыкнуть к тому, что ложе со мной делит мужчина. Я не мог избегнуть страхов и опасений — например, что все подозревают нас, что смеются за нашими спинами или провожают нас осуждающими взглядами. Иногда мне казалось, что я могу сделать ему больно неосторожным движением, и не раз я пугался до полусмерти, видя, как он чуть не теряет сознание в моих объятиях. И я едва превозмогал стыд, когда он касался моих самых интимных мест ладонью или губами, и долго не мог заставить себя сделать то же самое. Как иногда я жалел, что мы не наделены слабым зрением смертных, не дающим проникать взглядом в темноту! Тогда бы я не видел, как мой возлюбленный бесстыдно изгибается навстречу мне, подставляя узкий зад, совсем не похожий на женский… Впрочем, едва ли женщина была бы столь непристойно откровенна в своем наслаждении. Эти раскинутые колени, закушенные губы, вздохи, стоны, разметавшиеся по подушке кудри…
Какое перо в силах описать ночи, наполненные шелестом простыней, звуками поцелуев, шорохом объятий, жарким шепотом? Я словно лишался разума, когда гибкое обнаженное тело прижималось ко мне, и приходил в себя только после того, как изливал в него свое семя. Он властвовал надо мной целиком и полностью, и я понять не успевал, как его плоть охватывала мою — горячо, тесно, и мы становились единым целым на долгие-долгие мгновения.
— О Эру, как я хочу тебя… — стонал он подо мной. — Еще, любимый, еще… сильнее…
Я думал, что вспышка этой противоестественной страсти будет короткой, и мы оба сможем быстро ее побороть. Но Гилморн с каждым разом погружался в нее все больше. Он весь дрожал от нетерпения, открывая мне дверь в свою комнату, и не мог оторваться от меня все время, пока мы оставались наедине. Мне казалось, что я не желаю этого… и все же меня влекло к Гилморну, и я был слишком слаб, чтобы противостоять этому влечению. Раньше только мое феа стремилось к нему, а теперь же к нему присоединилось и роа. Но я не обрел того умиротворения и счастья, которое Эру посылает соединившимся влюбленным.
Глядя на моего возлюбленного, дремлющего у меня на плече, слушая его ровное дыхание, я не мог забыть о своих сожалениях. Они преследовали меня всякий раз, когда я покидал наше преступное ложе, и только изнурительные тренировки и дела крепости позволяли мне отвлечься от них. Разве есть оправдание пороку?
— Наша любовь никому не причиняет вреда, — возразил мне Гилморн, потягиваясь, как кошка.
Губы его слегка припухли от моих поцелуев, ресницы слиплись, аккуратные косички расплелись, и он был так прелестен в этой небрежной предутренней неге, что я почти был готов поверить ему… почти.
— Она оскорбляет тысячелетний уклад жизни эльдар, — сказали мои губы словно против моей воли.
— Не думаю я, что мы первые, кто оскорбил его таким образом, — Гилморн тихонько рассмеялся. — Я невольно начинаю задумываться, что чувствовал Белег Тугой Лук к своему другу-смертному? И что за узы связывали рыжего феаноринга и государя Фингона, который частенько навещал его, после того как спас из ангбандского плена? И чем же таким занимается лорд Полуэльф наедине со своим чернобровым секретарем, только ли делами крепости?
Этого я уже стерпеть не мог и сурово оборвал его. Даже моему возлюбленному не позволено чернить имен славных героев прошлого, а уж тем более — имен Эрестора и повелителя Имладриса. Поистине, лихолесский синда был готов смеяться над чем угодно, и я почувствовал досаду при этой мысли. Не было в его душе почтения ни к кому и ни к чему, разве что к Эру и великим валар.
— Подумай, если каждый эльда последует нашему примеру и возляжет с мужчиной, своим другом и товарищем, то прервется весь род Перворожденных созданий Эру, и не будет у них детей, которым можно передать свой опыт и знания…
— Полно, Дэл, и сейчас уже детей рождается мало. Что-то не слышно детского смеха в Имладрисе.
— Это военная крепость, опасное место для неокрепших юных созданий…
— Что ж, Лихолесья война не коснулась, а там самым юным эльдар не меньше ста лет. Ах, Дэл, наши жизни продлятся столько, сколько стоит Арда, и мы не нуждаемся в продолжении рода. Рано или поздно все мы уйдем в Валинор, и Средиземье заполнят люди, которым не нужна любовь для наслаждения друг другом и зачатия детей. А такие, как ты, предпочитают всю жизнь провести в одиночестве, не познав сладости любовных объятий.
— Зато им не о чем сожалеть в Чертогах молчания, — возразил я с горечью.
Он заглянул мне в глаза, ласково провел ладонью по щеке.
— Дэл, неужели ты сожалеешь о нашей любви? Неужели мои объятия для тебя не сладки?
— Ты прекрасен, как полдень Амана, и объятия твои горячи и сладки, как вино Тириона, но и в твоих объятиях меня не покидает мысль о том, что наши действия предосудительны. И я чувствую себя вором,
