Встаем, выходим осторожно, они тоже. Шесть человек, пацанва, лет по 16–17, одеты как бродяги, грязные, оборванные. Оружие — одна какая-то допотопная винтовка и два охотничьих ружья. Потому-то и выстрелы нам показались странными. Я воюю уже два с половиной года, но дробью по мне еще ни разу не стреляли.
Разговорились. Все с Украины, работали у бауэров. Чуя конец войны, сговорились, сбежали. Ночуют в горах, продовольствие добывают у местных, иногда под угрозой оружия. Об окончании войны не знают. Почти что партизаны, только на военных не нападали и мостов не взрывали.
Мы им все рассказали, посоветовали заканчивать войну и спускаться вниз, к англичанам, только предварительно приодеться хоть как-нибудь, чтобы домой вот такими оборванцами не заявиться. На том и расстались, весьма дружелюбно.
Через несколько (точнее не могу сказать) дней англичане приступили к разоружению казаков. Жалко мне было отдавать свой новенький, только что благоприобретенный автомат, но сдать его и не пришлось. Подъезжает ко мне казак в белой папахе, с ПСВ на рукаве (ПСВ означает «Полк Сибирского войска», но казаки расшифровывали эту аббревиатуру по-своему: «Поймают Советы — вые…», что и исполнилось в полную меру, а то даже и чересчур) и предложил махнуть автоматами. И у меня оказался такой же МП-40, но настолько затертый и перетертый, что можно было только предположить, сколько же из него выплеснулось свинца на погибель людям.
Сама процедура сдачи оружия не выглядела серьезной: мы шли, а подводы ехали мимо огромной кучи оружия и бросали туда, кто что хотел (если хотел). Нас, казаков, никто не обыскивал, а подводы не осматривал, так что кроме 10–15 единиц стрелкового оружия, которое нам формально оставляли для «нужд самообороны», мы практически могли себе оставить оружия, сколько хотели. Тяжелое оружие, конечно, сдали все. Его же припрятать невозможно.
Разоруженные, мы не ощутили никаких изменений в сущности своего существования и никак не были похожи на военнопленных: у нас остались полки и эскадроны с соответствующими командирами, нас никто не охранял, мы пользовались абсолютной свободой, к тому же почти не связываемой армейской дисциплиной.
Чем мы занимались во время, свободное от вылазок в горы, правда, довольно частых? Играли в волейбол, играли в карты, хотя в этом деле были некоторые трудности: не было действующих денег. Как-то я видел, как вдоль дороги ветер разносил целую бумажную метель из самых разнообразных денег: немецких, итальянских, хорватских, венгерских и еще Бог знает каких. Так что при игре в карты на интерес приходилось изобретать разные способы определения относительной ценности всяческих предметов, участвующих в игре. Так что, понятие «у.е.» не сегодня родилось. Но как бы то ни было, вторые часы я выиграл.
И конечно, разговоры, разговоры и разговоры. Англичане нас не беспокоили и никаких поводов для появления каких-либо опасений не давали. Отношения были самые сердечные. Каждый день английские солдаты и сержанты являлись к нам, иногда десятками с просьбами разрешить прокатиться на конях. Отказа им, особенно в конных полках, никогда не было, но кавалеристами они все были никуда не годными, и казаки немало потешались, глядя на их упражнения. Случалось пару раз, что какой-нибудь казак, из мастеров, конечно, не выдержав такого измывательства над благородным спортом, вскакивал на коня и выдавал такой дивертисмент, что присутствующие англичане только восторженно ахали и что-то бормотали на своем тарабарском языке.
До сих пор, через столько лет, я слышу или читаю в печатных изданиях, что эта обстановка благодушия была создана умышленно, чтобы успокоить казаков, убаюкать их, не довести их до крайнего отчаяния и не дать повода для беспокойства и эксцессов.
Я так не думаю. Я считаю, что английские солдаты и младшие офицеры вполне от души сочувствовали нам и ничего не знали (до поры, до времени, конечно), какие подлые планы сочинялись в это время в Лондоне высшим руководством Великобритании.
Да и там, в Лондоне, не было единомыслия. Сейчас уже стало известно, что некоторые министры британского кабинета возражали против выдачи казаков советским властям, и сам Черчилль некоторое время колебался и долго не мог окончательно принять решение.
Информации мы не получали никакой. Ни от своих офицеров, которые, по-видимому, и сами ничего толком не знали, ни откуда бы то ни было, со стороны. Все восполнялось слухами, а слухи были самые разные, вплоть до самых фантастических. Самый первый слух, который был более или менее воспринят нами всерьез, гласил: всех нас отправят в Канаду, где каждому будет выделено 60 гектаров плодородной земли. Большинство казаков такая перспектива устраивала бы, ибо все уже понимали, что шансов возвратиться на родину нет, а жить-то надо. Мне же это не очень нравилось: ну, что я буду делать с этими гектарами, а их целых шестьдесят, если я никогда не занимался сельским хозяйством, хотя и жил в станице? Приходилось, конечно, еще мальчишками помогать матери в огороде сажать кукурузу или копать картошку, но это же был огород в 15 сталинских соток, а не 60 гектаров, где нужно знать и механизацию, и агрономию, и животноводство, и еще Бог знает, что.
Был такой случай. Поехали с приятелем, тоже урядником, верхами в горы и попали на обед к одному бауэру. Тот принял нас очень любезно, усадил за стол вместе с семьей, состоящей, кроме него из жены и двух дочек, симпатических девушек лет 16–17, и, угощая жареным мясом с картофельным пюре, все время рассказывал о своем хозяйстве. Переводил я, и мне этот разговор уже порядком надоел. Когда обед закончился, хозяин предложил нам осмотреть его хозяйство и ушел с моим приятелем, а я остался любезничать с девушками, в пределах, конечно, моего знания немецких любезностей.
Вернулся мой урядник в полном восторге. Особенно его восхитили животноводческие помещения, которые были двухэтажными и так расположены на склоне горы, что на второй этаж можно было заехать подводой, и где хранились сено, солома и кукуруза. Там же стояли соломорезка, кукурузорушка и чаны для запаривания кормов. И все это можно было подавать вниз через люки прямо в кормушки, а не таскать, скажем, сено охапками для десяти коров и пяти лошадей.
Увидев, какое впечатление произвело его хозяйство на моего приятеля, бауэр уже вполне откровенно предложил нам остаться у него, да еще и с лошадьми, даже начал намекать насчет своих симпатичных дочек. Действительно, хозяйство у него было большое, ему самому уже далеко за пятьдесят, двое работников-французов ушли домой, больше мужчин нет, а весна — работы много.
Мой напарник уже было заколебался, но я сказал решительное «нет», во- первых, потому что я не хлебороб, а во-вторых — уходить из эскадрона, да еще с ворованными лошадьми я считал делом недопустимым. Один же он оставаться не мог, так как по-немецки, кроме «битте» и «данке» ничего не знал, да и вообще оставаться в одиночку в чужой стране не хочется.
Одно время получили распространение слухи о том, что нас, кто помоложе, будут брать в английскую колониальную армию, но очень скоро эти слухи благополучно затихли. Были и другие, например, что весь наш корпус, заменив немецких офицеров, направят в Бирму или Таиланд для боевых действий против японцев, что вообще было довольно логично, так как, конечно, действия казаков в горах, джунглях и прочих болотах были бы более эффективными, чем те же действия изнеженных англичан.
Опять же возникает вопрос, каким образом возникали слухи? Кое-кто считает, что это были те же козни вероломных англичан, направленные на обман исстрадавшихся казачьих душ. Я же считаю, что слухи эти как раз и возникали в этих самых душах, как последняя надежда, затем и широко подхватывались такими же душами.
Появились листовки, сразу много. Подписаны они были главным советским генералом по репатриации Голиковым и содержали примерно такой текст: «Казаки, война закончилась! Родина победила! Возвращайтесь домой! Вас ждут отцы, матери, жены, дети. Родина прощает вас».
Интересно, каким образом листовки попадали к нам. Самолеты над нами не летали. Кроме того, если бы листовки сбрасывались с самолетов, то их было бы много и в лесах, и на горах. Этого не было. Значит, листовки доставлялись кем-то среди нас: или давними агентами НКВД, или же эти агенты внедрялись только сейчас, что было совсем не трудно: охраны у нас не было, документов никто не проверял. Достаточно было надеть папаху и нашить на рукав «КВ», «ВД» или тот же «ПСВ», и гуляй, где хочешь.
Листовки произвели большое впечатление. Не на тех казаков, что постарше возрастом и которые уже испытали на себе многие прелести советской жизни, а преимущественно на молодежь. Многие, в том числе и я, рассуждали примерно таким образом: верить заверениям товарища Голикова не следует, но все-
