вещи на продукты. Вероятно весной или летом 1942 года, во время одного из таких походов за продовольствием, в лесу он нарвался на партизан. Опасаясь, что он их выдаст, партизаны хотели его застрелить. Услышав от него, однако, что он был командиром в авиации (при этом он предложил им свои услуги), они пощадили его и поручили ему передать записку их сообщникам в Днепропетровске.
С этой запиской и адресом он явился в немецкую комендатуру. Вскоре немцы отправили его в Германию. На юге, на воздушном испытательном полигоне, вблизи швейцарской границы, он в качестве летчика-испытателя облетывал новые боевые машины.
Он не был там единственным иностранцем. Среди летчиков-испытателей было несколько англичан из военнопленных. Немцы считались с возможностью, что пилоты из враждебных стран, хотя и дали согласие на сотрудничество с ними, могли увести машины через Альпы на территорию под контролем союзников или просто посадить ее в нейтральной Швейцарии. Перед каждым испытательным вылетом немцы прикрепляли к крылу самолета ящик. В ящике, по их словам, было взрывательное приспособление, которое придет в действие в случае, если самолет удалится на более чем дозволенное расстояние. Вопреки предупреждению два летчика-англичанина не возвратились на аэродром.
Мой рассказчик не был включен в состав германских ВВС, не считался военным и ходил в штатском. Несмотря на относительную обеспеченность и благоприятные условия существования, его образ жизни стал тяготить его. Он воспользовался призывом генерала Шкуро и перешел к нам. Не знаю, почему, но все-таки мы друг с другом не сошлись. Он получил назначение в дивизию генерала Паннвица. В кавалерийской дивизии не нашлось применения летчику, и его перевели в распоряжение генерала Мальцева, командующего Военно-воздушными Силами КОНР. Больше мы о нем ничего не слыхали.
Скоро после его отъезда на его имя пришло письмо. Адресом отправителя значился остовский лагерь. Так как мы не располагали номерами полевой почты частей, в которые, в конце концов, определялись казаки, у меня не было возможности послать пришедшее ему вслед письмо. Из любопытства я распечатал письмо и прочитал его. Оно было написано женщиной, которая любила. Она отвечала на письмо, посланное им ей незадолго до отправки на Балканы. Я дошел до конца письма, и он врезался навсегда в мою память.
«Почему ты уехал, ничего не сказав мне? Если ты уехал, чтобы бросить меня, ты — подлец. Но если ты пошел сражаться за освобождение нашей многострадальной Родины, ты должен был прийти и сказать мне. Я бы сама благословила тебя на подвиг».
Я принципиально не открываю чужих писем. Но в этом случае я никогда не упрекнул себя в неблаговидном поступке. До самого конца войны слова незнакомой молодой женщины поддерживали во мне веру в правоту нашего дела. Я знал, что, готовясь к последнему решительному броску на врага, поработившего нашу страну и наш народ, мы не были одни. Нас благословляли оставшиеся в немецких рабочих лагерях наши матери и сестры. Мы также боролись за них.
Непредвиденно для нас с наибольшими трудностями мы столкнулись при попытке привлечь к нам рабочих из остовских лагерей. Казалось, немецкие власти должны были бы содействовать желанию восточных рабочих сплотиться, как пелось в казачьей строевой песне того времени, «под свободные знамена добровольческих полков», когда петли фронтов все теснее сжимали Германию, и отпускать их с места гражданской работы.
На самом деле все было иначе. Германская промышленность переживала острую нехватку рабочих рук. Руководители предприятий упорно сопротивлялись попыткам военных кругов использовать человеческие ресурсы предприятий для военных нужд. В большинстве случаев военные инстанции уступали экономическим доводам руководителей промышленности, и скоро мы на собственном опыте осознали границы наших возможностей. Приведу здесь только один, самый характерный эпизод.
С самого начала основания нашего этапного лагеря к нам повадилась шустрая и боевая казачка, лет тридцати с небольшим. Ее появление всегда вызывало веселые улыбки, смех и шутки. Она жила в остовском лагере и работала на небольшом предприятии «Стеатит Магнезия».
Так случилось, что у нас выступал ансамбль песни и пляски, присланный к нам на один вечер, если не ошибаюсь, из «Винеты». Так именовалась организация при министерстве пропаганды, объединявшая под своей крышей ушедших в 1943 и 1944 годах на Запад при отступлении германских войск деятелей культуры и искусства.
Разумеется, на концерт пришла и наша казачка. В этот раз она была не одна, а привела с собою паренька, который работал на той же фабрике.
Выступление ансамбля увенчалось необыкновенным успехом под незатихающие восторженные выкрики и аплодисменты благодарных зрителей. Наконец, когда всплески энтузиазма утихли, и публика стала расходиться из зала, наша казачка подошла ко мне со своим спутником. Он все еще был под впечатлением вихревой пляски и рвущихся в безграничность удали или влекущих в чарующую задушевность чувств родных сердцу песен. При этом он смотрел на меня так, как будто от моих слов зависела судьба его жизни. Паренек захотел немедленно к казакам. Казаком был его отец. О своем желании он уже заикнулся, было у фабричного начальства. Начальство приказало выбросить блажь из головы. На предприятии и без того недостаток рабочей силы. Он, к тому же, хороший и надежный рабочий. Ни при каких условиях его не отпустят, что делать?
Я попросил обоих подождать и направился к командиру. Обрисовал положение. Есаул Паначевный нашел выход: «Скажите ему, что он может остаться у нас. Мы его оформим, и пусть он ничего не боится. С Дона выдачи нет! Но предупредите, чтобы он не высовывал носа из помещения».
Я передал указания есаула. Радости паренька не было границ, и он без оговорок принял предложение коменданта. Я определил его в комнату и выдал постельное белье. Утром я провел его официально по спискам и взял на довольствие. Казачка в тот же вечер вернулась в свой лагерь с чувством, что все было сделано, как следует.
Вопреки нашим расчетам все вышло не так. как мы предполагали. Проснувшись утром, наш подопечный вбил себе в голову, что ему обязательно нужно съездить на его прежнее место жительства, забрать оттуда дорогие ему вещи и распрощаться с друзьями. Наши предостережения не сломили его упрямства.
Из своей поездки он не вернулся, а под вечер к нам прибежала казачка в самых расстроенных чувствах и сообщила, что по прибытию в рабочий лагерь и объявлению о своем поступлении в казаки наш доброволец был арестован и посажен в карцер. Там он все еще сидит. Она дала нам телефонный номер управления предприятия и умоляла помочь.
Не откладывая дела в долгий ящик, я рванулся к телефону, решив использовать тот же прием, который я с успехом употребил в случае задержания немца, ударившего прибывшего к нам казака из лагеря военнопленных. Начальственным голосом я заорал в телефон, что казак, работавший на их фабрике, принят добровольцем в союзные Германии воинские формирования. Его незаконно задержали. Я потребовал его немедленного освобождения.
Испуганный голос на другом конце телефонной линии ответил, что он всего-навсего ночной сторож и ничего не знает. Он попросил позвонить утром, когда явится начальство.
Утром я обсудил положение с есаулом Паначевным. Выслушав мой рапорт, комендант пришел к заключению, что нам самим этого дела не провернуть. Он уведомил о произошедшем штаб Казачьего Резерва и попросил добиться освобождения и возвращения в этапный лагерь принятого нами казака. Штаб связался с администрацией «Стеатит Магнезия». Оттуда ответили, что лицо, о котором ходатайствует штаб, обвиняется в грубом нарушении имперских трудовых законов, освобождено быть не может и будет предано суду.
Через некоторое время от нашей казачки мы узнали, что беднягу присудили к тяжелым работам на рудниках в Чехии. Был ли это концлагерь или нечто еще худшее, я не могу сказать. Помочь ему мы не могли. Мертвенное дыхание концлагеря я ощутил при других обстоятельствах.
Сотника Корсова, командира конвойного взвода, иногда навещал его приятель обершарфюрер СС Зильберберг (звание соответствовало обер-фельдфебелю в армии), вежливый и суховатый в обращении, балтийский немец. Однажды он привел с собой двух других балтийцев — латышей из охраны, если не изменяет память, концлагеря Терезиеиштадт. Оба в том же звании, что и Зильберберг.
Я обменялся с одним из них несколькими словами. На меня смотрели в упор два светло-голубых глаза. Взгляд двух ледышек, в которых не выражалось ничего человеческого, буравил меня. Один лишь
