пронизывающий до мозга костей мороз струился из них. Внезапно в мозгу пробежала жгучая до боли мысль: каково должно быть заключенным во власти подобного человека? Никогда в моей жизни, ни до, ни после этой встречи, мне не приходилось видеть таких глаз.
Между тем, молва о нашем этапном лагере разнеслась и среди беженцев-казаков. Как-то зашла к нам пожилая женщина и попросила хлеба. Я дал ей из своего рациона. Спросил ее, откуда она. Она оказалась крестьянкой с Волыни и добралась до Берлина с беженцами из Западной Украины.
В сентябре 1939 года в результате советско-германского раздела Польши, Западная Украина была воссоединена с Советской Украиной. Польской власти был положен конец, но и новая советская власть не принесла радости.
Многих ее односельчан арестовали и, как стало потом известно, большая часть села должна была быть выслана в Сибирь. Высылка не состоялась, так как в июне 1941 года пришли немцы. Летом 1944 года война опять застучала в двери волыняков, и жители села, не желая переживать повторное «освобождение» «братской» советской армией, приготовились к эвакуации. События развивались с головокружительной быстротой, и фронт подвинулся вплотную к селу. Немцы задержались на западном краю села, а в дом рассказчицы на его восточном краю вошли солдаты боевой советской разведки.
Солдаты осведомились у хозяйки, есть ли в селе немцы, и попросили поесть. Она дала им хлеба и сала и предупредила не углубляться в село. Там немцы. Солдаты поблагодарили хозяйку за хлеб-соль и ушли.
К вечеру немцы оттеснили на некоторое время наступающие советские части. Жители успели выбраться из села, и вот она после многих мытарств добралась до Берлина. Слава Богу, все живы, но голодно, и она ходит и просит у добрых людей хлеба.
Рассказ крестьянки возмутил меня до глубины души. Вот она, наша славянская мягкотелость, рабская психология, которую обличал и бичевал революционный демократ Н.Г. Чернышевский: «Рабы все, сверху донизу!» Политическая несознательность нашей гостьи вопияла к небу.
«Мама», — воскликнул я, не скрывая своего возмущения, — как вы могли давать им хлеб, кормить их? Вы только что сами рассказывали, что советская власть принесла вам всем. Только приход немцев спас село от высылки в Сибирь. И вот большевики опять пришли к вам, и вы кормите их солдат, как родных. Не кормить, а ненавидеть должны вы их!»
Женщина посмотрела на меня. В ее глазах и голосе я не почувствовал упрека. Скорее сожаление и боль. «Вот и вы говорите, как наши молодые люди: «надо ненавидеть». А я говорю — надо любить!»
Она ушла, а я остался стоять у моего стола с пишущей машинкой, несколько озадаченный ее словами «Надо любить!» Где это я читал или слышал раньше? О, да — Толстой! (Евангелие я прочитал впервые только в 1947 году). И, конечно, мама!
Мне вдруг вспомнился сентябрь 1943 года. Большое село в лесах Киевщины. На площади перед домом с штандартом штаба два легких танка с казачьими экипажами (командиры танков — немцы). Немецкие солдаты вперемежку с русскими и украинцами в немецкой форме. Готовится операция против засевших в лесных болотах партизан. С тремя немецкими товарищами захожу в бедную крестьянскую хату. В комнате у окна голый стол с лавками по обеим сторонам. У противоположной стены на такой же лавке лежит и охает накрытый каким-то тряпьем больной хозяин. Нищета. Хозяйка встречает нас. Я обращаюсь к ней с каким-то вопросом по-украински. Услышав родную речь, она оживляется, семенит к печи и приглашает нас сесть за стол. Ставит четыре тарелки и кладет деревянные ложки. Режет хлеб На столе дышит паром в казанке горячий и ароматный борщ. Видно, что борщ — единственное, чем она может угостить. Немцы вежливо отказываются. Я тоже. «Спасибо, мама. Не нужно. У нас довольно еды. Солдатский паек».
Хозяйка отчаянно машет руками: «Не говори так, не говори. Они не хотят, не надо. Но ты сядь и поешь. У меня сын в Красной Армии. Такой, как ты. Он зайдет в дом твоей матери, и она накормит его».
Да, вспоминаю я. Она была права. В марте 1943 года, вскоре после того, как Харьков снова перешел в немецкие руки, я приехал с машиной нашего штаба разузнать о судьбе оставшейся в городе мамы. Она была жива и здорова. Ожидала меня: гадалка предсказала ей, что я приеду именно в этот день.
Мама рассказывала, как в город вошли оборванные и голодные красноармейцы. Тощие лошаденки тащили в упряжках орудия. «Освобожденные» харьковчане не могли понять, как эти выглядевшие нищими солдаты могли одолеть снабженных в достатке зимним обмундированием и не страдающих от отсутствия продуктов питания немецких солдат. Первым делом мама и ее сестра стали варить суп и кашу и кормить голодных солдат. «Спасибо, мамаши», — благодарили солдаты. «Мы давно уже так не ели». Ничего хорошего для себя ни мама, ни тетя Лида, переехавшая в тридцатых годах с мужем и двумя сыновьями из Ставрополя на Харьковщину, от возвращения советской власти не ожидали. Сталинский режим они безоговорочно отвергали, но солдат в советской форме не мог быть предметом ненависти. Для них он был бедствующий «служивый», и к нему мама и тетя испытывали материнские обязательства. И это глубокое чувство объединяло полунищих крестьянок на Волыни и Киевщине и бывшую учительницу и врача- гинеколога в Харькове.
Прошли годы. Я перерос мою заносчивую юношескую безапелляционность суждений, пережиток советского воспитания. Я постиг сердцем и понял умом, что в наш больной XX век (XXI не обещает быть лучше), век «священной ненависти» и «ярости благородной», только сохраненная нашими матерями, вопреки всем усилиям богоборческой системы, христианская заповедь — «надо любить!» — не дала угаснуть свету человечности и отзывчивости в характере их сыновей, не позволила им опуститься до уровня жадного, тупого и хищного двуногого животного.
В первое послевоенное десятилетие возвратившиеся из советского плена немецкие солдаты воспрепятствовали в эпоху Аденауера разжиганию антирусского психоза в Федеративной Республике Германии. Уж они-то научились различать между коммунистическим государством и русским человеком. В жестокой действительности советского плена их существование смягчалось добротой и отзывчивостью, которые доходили до них из мира русских матерей. А ведь так было у нас всегда. Как заметил историк В.О. Ключевский, «на Руси закон был суров, а нравы мягки». Слава матерям, уберегшим через века испытаний душу и достоинство народа!
Поймут ли своих бабушек внучки, выпускницы московских средних школ, которые несколько лет тому назад, по сообщению газет, на вопрос, кем бы они хотели стать по окончании школы, ответили — свободными предпринимательницами, обслуживающими известные потребности валютных иностранцев. Девочки выразились яснее и проще. Я перевел их слова на язык глобальной экономики. В конце концов, свобода продажи самого себя тоже входит в состав человеческих прав. За хороший товар — хорошая цена. Согласно закону спроса и предложения. Оптом и в розницу.
Посетившая нас крестьянка была не единственной гостьей из Западной Украины. Вслед за ней забрели к нам две маленькие, круглые, розовощекие щебетухи-галичанки. Услышав, что я из Харькова, они сообщили мне, что их хорошая подруга — Галя Гавриленко — тоже харьковчанка. «Да что вы говорите?! — вскричал я, не веря своим ушам, — Да я же ее знаю! Два года тому назад мы вместе учились в харьковском сельскохозяйственном институте».
Восхищенные новостью девчата (какой сюрприз для их подруги!), тут же дали мне адрес Гали. В свою очередь я передал через них для Гали номер штабного телефона. На следующий день на моем письменном столе зазвонил телефон. Да, звонок от Гали. Оказалось, что жила она совсем недалеко от меня, на Кауерштрассе, в двух-трех остановках на берлинском метро от станции Шарлоттенбург.
В воскресенье я прибыл в ее «палаты». Мы сидели рядом друг с другом, держались за руки и целиком во власти непредвиденной радостной встречи не соображали, с чего начать.
Собственно «палаты» Гали заключались всего лишь в одной комнате, которую она снимала в квартире берлинки, муж которой был на фронте. Кровать, ночной столик с лампой под абажуром. Стул. Шкаф для одежды. Какая-то литография на стене. Вот и все. Но и эта скромная комната казалась мне после двух лет солдатской жизни верхом уюта.
Галя не была «остовкой», и ее история была в высшей степени не типичной для советских граждан, оказавшихся на территории Германии. Как она рассказывала мне еще в институте, ее отец, кадровый командир Красной Армии, был расстрелян в годы террора 30-х годов. В Харькове Галя жила с матерью. Кратковременное пребывание Красной Армии в Харькове в феврале-марте 1943 года мать и дочь пережили благополучно.
После вторичного прихода немцев в город сельскохозяйственный институт не возобновил занятий.
