При содействии друга их семьи харьковского обер-бургомистра Семененко Галю приняли в продолжавшую существовать консерваторию. У нее было сильное и приятное сопрано. Занятия в консерватории охраняли ее от увоза на работу в Германию.
В августе, когда фронт снова подкатился к городу, Галя не рискнула в этот раз оставаться в Харькове и эвакуировалась с работниками городской управы. Мать не захотела уходить, благословила дочь на далекий путь, а сама осталась дома.
Так с группой харьковчан Галя добралась до Берлина. Здесь Семененко стал хлопотать о приеме Гали в берлинскую консерваторию. С удостоверением харьковской консерватории и рекомендательными письмами в сумке она отправилась в реферат для иностранных студентов, во главе которого стоял граф с венгерской фамилией. Граф направил ее в консерваторию, где ее судьба зависела от решения приемной комиссии.
Дыхание иного волшебного мира овеяло Галю в консерватории. Она шла по коридорам, а из открытых дверей классных комнат доносились переливы игры на рояле или зовущий звук скрипки. По ее словам, она почувствовала себя в храме искусства, в стенах которого война утратила свою разрушительную власть. Ей страстно захотелось остаться в нем.
С таким настроением она пришла в экзаменационную комнату. Ее уже ожидали трое профессоров, двое мужчин и женщина. Расспросив ее кратко о занятиях в консерватории в Харькове, они попросили ее спеть им для пробы ее голоса. «Я спою вам украинские песни», — предложила Галя. Ее пение произвело фурор среди экзаменаторов, которые дали ее голосу самую высшую оценку: Галю приняли в оперную школу, что было выше консерватории.
Я слушал ее рассказ, тонул в ее глазах. Внутри меня звенела песня, ах, почему у меня не тенор? Я бы спел ей:
«Чорні брови, каріі очі,
Темні як нічка, ясні як день.
Ой тіі очі, очі дівочі,
Деж ви навчились звадить людей?»
Последующие два месяца до моего отъезда в Италию я каждое воскресенье, если не наваливались непредвиденные служебные дела, исчезал из лагеря и устремлялся к Гале. К тому времени я обзавелся белой кубанкой с красным верхом и алым башлыком, картинно свисавшим с плеч моей шинели. Правда, Галя не одобряла смешения форм и родов войск — немецкой и казачьей, авиации и конницы. Усматривала в этом театральность и повод ко всяческим недоразумениям. В этом пункте я, однако, оказался непоколебим, и Галя уступила. Но недоразумение действительно произошло. Не исключено, что в результате его я мог послужить причиной возникновения легенды о появлении в городе существа нездешнего мира, наводящего по ночам страх на беззащитных женщин.
Однажды вечером, проводив Галю домой, я возвращался к себе в лагерь. Я еще недостаточно ориентировался в ее районе и на пути к станции метро запутался в незнакомой мне сети улиц. Я очутился в каком-то переулке, одна сторона которого представляла груды кирпича от разрушенных бомбами домов. Противоположная сторона его каким-то чудом уцелела. Ночная тьма лишь слегка смягчалась светом луны. Я не имел ни малейшего представления, куда мне идти. Наконец, я решил постучать в дверь ближайшего дома и попросить его жителей указать мне направление к станции метро. Я так и сделал и вскоре услышал приближающиеся к двери шаги. Дверь приоткрылась, и в узкой щели я различил двух женщин — одну пожилую, другую помоложе. Моя кубанка не встревожила их, но в тот момент, когда я произнес: «Скажите, пожалуйста, как мне пройти к…» — неожиданный порыв ветра взвихрил кверху крылья моего башлыка. В обманчивом лунном свете я, вероятно, представлял зловещую фигуру: кубанка могла показаться женщинам огромной седой шевелюрой, а крылья башлыка — крыльями сверхъестественного существа. Дверь мгновенно захлопнулась, я услышал стук каблуков, и до меня донесся истерический вопль: «Помогите!»
Поднимать панику среди жильцов дома не входило в мои расчеты, и я благоразумно скрылся в развалинах на противоположной стороне переулка. Но что же предпринимать дальше? Куда идти? На мое счастье я услышал четкий шаг кованых солдатских сапог. Я выступил из развалин и пошел навстречу шагам. Слава Богу! Так и есть! Передо мной из темноты возникла фигура армейского унтер-офицера. Ни моя кубанка, ни мой башлык не произвели на него никакого впечатления. Не такое приходилось видеть!
Я поднял в приветствии руку: «Камерад, как мне пройти к Савиньиплатц?» Унтер-офицер объяснил. Через полчаса я растянулся на своем спартанском ложе, сомкнул веки и с удовольствием отдался во власть богатырского сна. Воздушной тревоги в эту ночь не было.
Я не припоминаю, как реагировала Галя на мой рассказ об этом происшествии. Вероятно, подумала: «Конечно, я была права. Но переубеждать упрямых мужчин — бесполезное дело!»
А ведь те бедные женщины на всю жизнь могли сохранить убеждение, что к ним в дом пытался проникнуть демон. Чего доброго пошли к психиатру. Можно представить, чего он мог им наговорить.
В одно воскресенье Галя повела меня в украинскую церковь (вообще должен признаться, что моей поздней любовью к церковной службе я обязан женщинам). Галя сообщила мне, что настоятелем церкви был племянник Головного Атамана Украины С. Петлюры. Молящихся было много. Я был единственным военным и стоял, держа, как полагается по военному этикету, кубанку в левой руке на уровне груди. Мое внимание то сосредотачивалось на личной молитве, то я пытался следовать молитве священника, исходящей из алтаря, то мысли уходили в сторону. Я пытался установить возраст церкви. Если церковь старая, в ней мог побывать в 1920 году мой отец в краткий период его эмигрантской жизни в столице Германии. Это было, впрочем, не очень вероятно. Мой отец не отличался религиозностью. Ее основы заложила во мне мама.
Особая статья — были Галины знакомые харьковчане, с которыми она приехала в Берлин. Они, как и Галя, не были «остовцами» и получили особый статус иностранцев в Германии. Жили они с семьями в большом доме рядом с Александерплатц. Под вечер в воскресенье обычно собирались в большой столовой одной из квартир. Времена были скудные. Ни обязательного угощения, ни выпивки, как это было принято у нас дома, на столе не стояло (между прочим, один из жильцов этого дома знал моего отца в Харькове и бывал у нас, когда я еще, по его словам, «под стол пешком ходил»). Зато было много добродушного юмора и желания провести вечер в хорошей компании. Сидя за столом, обменивались новостями (харьковский обер- бургомистр Семененко вошел в состав власовского КОНРа), отпускали шутки, рассказывали анекдоты и, наконец, начинали петь. Пели хорошо и слажено. Видно было, что спелись за месяцы совместной жизни. Галя иногда солировала. Я сразу понял, что с моим басом-баритоном мне «нечего соваться в Гостиный ряд». Все-таки душа не выдержала. Запели старинную песню о гетмане Сагайдачном «Ой на горі тай женці жнуть». Песня была мне хорошо знакома (ее пели у нас дома), и я решил, что ничем не рискну, подхватив с хором последнюю строчку первой строфы: «Гей, долиною, гей, широкою козаки идуть!» Верно мое «гей» прозвучало громко и внушительно. Хористы бросили на меня загадочный взгляд, а у Гали чуть поднялась черная бровка. После этого я больше не щеголял моим басом-баритоном, а смирно сидел за столом, безмятежно наслаждался пением и чувствовал себя на вершине блаженства. Как бы переносили мы все, часто непосильное, бремя тех лет, если бы нас на нашем пути не сопровождали и не поддерживали широкие, берущие за душу песни?
В один из таких вечеров кто-то предложил заняться спиритическим сеансом. Возражений не было. С все еще свежим в памяти впечатлением от манипулируемой Мишей Потаповым «почты духов» во время сеанса со мной и Петей Богачевым, я вместе с другими участниками положил мою руку на блюдце. Организатор сеанса спросил меня, как почетного гостя, кого я хочу вызвать. «Отца!» — ответил я. И в этот момент у меня возник план поставить в тупик возможного манипулятора.
Дело в том, что я никому не говорил о местонахождении мамы. Не потому что я скрывал его, а оттого, что название города все равно никому ничего не говорило. Поэтому никто из присутствующих не мог манипулировать движения блюдца.
Тарелка задрожала. «Папа, это ты?» Стрелка тарелки остановилась на «Да». И вот тогда я и задал мой каверзный вопрос: «Папа, если это ты, скажи мне, где находится мама?»
Блюдечко стало медленно поворачиваться по кругу, и буквы сложились в слово — ЖЕМОНА. Как будто что-то вместе обожгло и оглушило меня. Такого ответа я не ожидал. Сомнение стало испаряться, и я уже в упор спросил: «Папа, кто убил тебя?» Ответ пришел в двух словах, кратких и хлестких, как пистолетные выстрелы. Все более теряя власть над бурлящими во мне чувствами, я задал последний
