могущественной России, как и идее возрождения казачества. Поэтому казаки должны принять военное водительство Германии, бороться до конца, победного или трагического. Такой сохранилась в моей памяти основная линия доводов генерала Краснова в его новогоднем обращении к казакам.
С этой позицией Краснова, как я уже отмечал в моих очерках, большинство казаков не было согласно. Также и мы в училище разделяли доводы генерала Власова, принимали программу Комитета Освобождения Народов России. Мы желали не возвращения к прошлому, а создания в России нового свободного общественного порядка и экономического строя, выраженного в кратком лозунге на страницах органа КОНРа «Воля народа»: «Не коммунист, не капиталист, а хозяин». Традиционный образ жизни казачества и был вариантом такого порядка. И только в объединении всех антибольшевистских сил под единым командованием генерала Власова видели мы залог успеха нашего дела. В 1945 году, в иной исторической обстановке, мы продолжали искания Григория Мелехова, такого близкого нам по духу героя «Тихого Дона».
Что касается возможной роли западных союзников в судьбах нашего освободительного движения, то, как это не покажется невероятным, они просто не фигурировали в наших расчетах. Мы верили, что, собрав в единый кулак все наши боевые силы, при поддержке народных масс, как в Советской армии, так и в глубоком тылу, мы справимся с общенародным врагом сами.
Наивно? Утопично? Я воздерживаюсь от осуждения. Одно несомненно: эта наша вера была внутренне близка той вере, которая сдвигает горы. Мы не были побеждены. Нам не было дано времени.
При этом я не бросаю камень в генерала П.Н. Краснова и не присоединяюсь к его хулителям. Он слишком хорошо знал тот мир, который он обличал, и которого мы совсем не знали. Он отдавал себе отчет в том, что он говорил.
Я только ограничусь краткой исторической справкой. 23 ноября 1954 года Винстон Черчилль в своей речи в Вудфорде сделал сенсационное сообщение. В заключительную фазу войны он, премьер-министр Великобритании, собирался вооружить немецких военнопленных, чтобы бросить их на фронт и воспрепятствовать проникновению Советского Союза на Запад. Тогда же он отдал распоряжение генералу Монтгомери сосредотачивать на складах трофейное немецкое оружие. Вот он, Черчилль — непреклонный и непримиримый враг варваров-большевиков, защитник гуманистических ценностей цивилизованной Европы! И тот же самый Черчилль в ту же заключительную фазу войны, в феврале 1945 года на конференции в Ялте хладнокровно подписал соглашение о насильственной выдаче на расправу Сталину в числе примерно 4 миллиона советских граждан, оказавшихся на территории занятой союзниками («восточных» рабочих, военнопленных, беженцев и др.) не менее миллиона советских людей, поднявших оружие против того самого варварского большевизма, от которого руками побежденных немцев намеривался спасать Европу гуманист Черчилль.
Что касается нас, то в феврале 1945 года, еще ничего не подозревая об уготованной нам в Ялте участи, мы без всякого принуждения готовились к возвращению на Родину. «Хороша страна Италия, а Россия — лучше всех!» В начальной фазе нашего пути домой нам предстояли бои, преодоление сопротивления обманутых лживой пропагандой солдат, поверивших, что воевать за Сталина — значит, воевать за Родину. Разумеется, это только вначале, пока наши цели не станут известны народу, и советские маршалы вместе с армиями присоединятся к Власову.
Для этого нужно было проходить интенсивную боевую подготовку, и однажды, в ходе выполнения поставленной перед нами задачи, мы должны были перейти вброд Тальяменто. В принципе, это не представляло затруднений. Неглубокая, хотя и быстрая горная река с каменистым дном, на месте брода не доходила до колена. Наши высокие кавалерийские сапоги воды не пропускали и не дозволяли ей перехлестнуть за голенища. Как всегда на полевых учениях, я тащил на себе пулемет. Где-то посреди реки я оступился на камне. Нога подогнулась, вода проникла за голенища, и я промочил ноги. После учений, возвратившись в училище, я переменил сырое белье на сухое. Это не помогло. Я заболел, у меня появился жар, и второй раз за два с небольшим года моей военной службы я слег в больницу. Правда, наш медпункт не выдерживал сравнения с немецким стационаром в военном городке Берлин- Кладов — Готенгрунд, где я пролежал несколько дней весной 1944 года. Он состоял всего лишь из одной большой опрятной комнаты с несколькими кроватями и ночными столиками возле них. Собственно медицинский персонал медпункта состоял тоже из одного врача, кавказского князя и эмигранта из Югославии, перешедшего в Казачий Стан из Русского Охранного Корпуса. Врач оказался приветливым и приятным человеком, и, как я заметил, ему нравилось, когда я обращался к нему со словами — «господин военврач».
Кроме меня в палате лежал еще один юнкер-донец, в мирное время бухгалтер, на несколько лет старше меня. За дни нашего пребывания вместе я смог убедиться, насколько глубоко сидела во мне привитая школой интеллигентская советчина. Отец Николай Масич, священник Училища, прислал каждому из нас по Евангелию. В первый раз в моей жизни я держал в своих руках книгу о жизни, страдании и учении Иисуса Христа, изложенном с Его же слов Его учениками. Учение о том, что «надо любить» (и главное, как любить), если люди хотят по настоящему очеловечить жизнь.
Я считал себя религиозным человеком и православным христианином. И вот здесь в палате нашего медпункта я поймал себя на том, что в то время как мой товарищ по палате читал евангелие без всякого смущения, я делал это украдкой, как бы стыдясь, и клал книгу в ящик ночного столика, когда кто-нибудь посторонний входил в палату. Полный текст евангелия я прочитал в беженском лагере в Зальцбурге два года спустя. Мне предстоял еще долгий путь…
Между тем мое самочувствие не улучшалось. У меня не проходила слегка повышенная температура, и меня не покидала слабость. Я стал кашлять и выхаркивать мокроту. Я уведомил о моем состоянии маму. Она немедленно пришла из станицы. Осмотрела меня. Поговорила с врачом. Заручившись его поддержкой, пошла к начальнику училища. Без проволочки генерал Соломахин распорядился дать мне отпуск по болезни. «Как жаль», — сказал он маме, — от вашего сына мы много ожидали».
Набив карман патронами, с двумя гранатами-лимонками за поясом и карабином за плечами, я распрощался с товарищами и отправился с мамой в станицу, в которой я уже один раз побывал. Мы перешли мост через Тальяменто и взяли направление на станицу. Позади осталось училище, в которое я возвратился уже в Австрии за три дня до выдачи казаков в Лиенце.
Скоро долина Тальяменто исчезла из глаз. Мы углубились в горы, и через час пути дорога привела нас в село. По обе стороны ее выстроились добротные каменные дома. Дом, в котором жила мама, находился на окраине села. Мама открыла дверь. Мы вошли в дом. Здесь военный распорядок дня уже не довлел надо мною. Как в прошлые годы дома, мы обедали вместе.
На следующий день мама взяла баночку с моей мокротой и отправилась, опять-таки пешком, в лабораторию казачьего госпиталя в Толмеццо, которым заведовал д-р Шульц. Возвратилась она озабоченная и опечаленная. Мокрота, как выразилась мама, «кишела коховскими палочками». У меня нашли туберкулез легких. Мне нужно было лечиться, и, на мое счастье, у меня был собственный домашний врач. Правда, лекарств не было, и мама выхаживала меня питанием, отваром овса на молоке и материнской заботой. И везде вокруг меня был здоровый и животворный горный воздух.
Лучшего места для лечения и отдыха нельзя было придумать. Опять мне в жизни повезло. Очень скоро я окреп и стал на ноги.
ПЕРЕД КОНЦОМ
По прибытию в Терско-Ставропольскую станицу (она была размещена в селе Кьяулис, рукой подать от Толмеццо), отдавая себе отчет, что я заболел «всерьез и надолго», я пошел известить атамана о моем проживании во вверенной ему станице. Дом, в котором он обосновался со своей женой, стоял наискось от дома, где проживали мы. Атаман оказался благообразным стариком, словно вышедшим из повести Л. Толстого «Казаки», с ниспадавшей на грудь седою бородой, в черкеске и с погонами войскового старшины. Он принял к сведению мое сообщение, распорядился о включении меня в списки на полагавшийся станичникам паек. Жалованья по чину урядника, которое мне выдавалось в училище, в станице я не получал. Я не горевал. По тогдашним условиям жизни в станице деньги мне были, в общем, ни к чему. Как в земном раю!
