— Сергей Рудольфыч, — мягко говорит Томин, — два месяца ничего не изменили бы. Надя давно была не одна, брак был предрешен. Я не сообщил адрес, потому что не счел себя вправе. Вламываться в чью-то жизнь с прошлым…
Он умолкает, и Ковальский тоже молчит, потупясь, осмысливая услышанное.
— Что ж, — произносит он наконец, — по крайней мере не буду больше казниться. Значит, все верно. Избавил себя и ее от напрасного стыда.
— У вашего сына хороший отец, Сергей Рудольфыч.
— Рад за него… — Ковальский крепко сжимает пустую чашечку.
— Но горько… Ладно, оставим. Спасибо, Александр Николаевич. Вы торопитесь, или возьмем еще по чашечке?
— Давайте возьмем, время терпит.
Ковальский приносит кофе, коньяк и решительно меняет тему разговора:
— В ваших сегодняшних заботах не могу быть полезен?
— Кто знает. В общем-то, вы причастны к миру, который меня интересует… Скажите, среди коллекционеров много мухляжа?
— Не без того, Александр Николаевич, бывает. Но по большей части — чистый народ. Как один тут про себя говорит: «Я — зажженный человек!» Вот в основном они такие — зажженные люди.
— У вас постоянная клиентура, связи?
— Целая кипа телефонов записана. Я им нужен.
— Случаем, не хвастался кто-нибудь, что достал английскую книгу под названием «Искусство Фаберже»?
— Где-то есть на руках, краем уха слышал. На всю Москву два, много — три экземпляра. Легче самого Фаберже достать, чем эту книгу. Фаберже я, например, в натуре видел, книгу — нет.
— И каков он — Фаберже, которого вы видели? — любопытствует Томин.
— Хорош, спору нет. Работа тончайшая, изящная. Я видел бокал золотой и пресс-папье — камень, а сверху спит серебряный лев. Производит впечатление. Но как представишь себе, что на то пресс-папье можно машину купить…
— Да будет!
— Честное слово! Мода, Александр Николаевич. Фаберже сейчас так превознесли — куда твой Бенвенуто Челлини!.. Попробую аккуратно расспросить, у кого есть книга. — И Ковальский, старый плут, подмигивает.
— Буду благодарен, Сергей Рудольфыч. Мне вас послал счастливый случай. Начинаю подумывать, а не удастся ли через вас некому Саше, владельцу дачи в южных краях, затесаться в среду художников и коллекционеров?
— Хм… — Ковальский чешет кончик носа.
— Если просьба бестактна — скажите напрямик.
— Вот что я скажу напрямик, Александр Николаевич, — не колеблется Ковальский. — Вы и Пал Палыч — люди, которым я верю. Так что готов… И, кстати, как говорит одна моя покупательница, «мне в голову зашла мысль». Есть пройдошный малый, общий любимец, он всюду вхож. А я с ним на короткой ноге. Представлю вас в лестных тонах, думаю, он познакомит с кем надо.
Старик Боборыкин с головой погружен в работу — занимается своей картотекой. На каждой карточке — фамилия коллекционера и список вещей, которыми тот владеет. Боборыкин заносит сюда также сведения о совершающихся сделках: он всегда в курсе движения товара на художественном рынке. Сверяясь с записями на отдельных листках, он делает пометки в карточках.
— Модильяни… Списываем Модильяни с Ветчинкина, поскольку он перекочевал к Орлецкому… А Ветчинкину заносим два эскиза Коровина… на доброе здоровье… Шадрин расстался с Верещагиным… Взял оного Верещагина Боборыкин, и правильно сделал… Так, Рязанцев. Покойного Рязанцева изымаем, да будет ему земля пухом. С Рязанцевым хватит возни на полдня…
Боборыкин потирает руки, смакуя предстоящую возню с наследием женского врача. Очень некстати кто-то звонит в дверь. Боборыкин прикладывается к глазку в передней — Ким Фалеев! Волосы взлохмачены, галстук на боку.
— Опять навеселе? — ворчит старик, отпирая.
— Я навеселе не бываю. Либо пьян, либо трезв. Сейчас просто веселый… — Ким шумно врывается в комнату. — Батюшки, что я сподобился узреть! Знаменитая картотека! Холодная летопись человеческих страстей и безумств.
— Не трогай!
— Не трогаю, на шута она мне.
Боборыкин снова садится за дело, но парень ему мешает.
— Я, по счастью, не собиратель чужого, — разглагольствует тот, — я художник, творец. Лет через пятьдесят начнут коллекционировать меня, Кима Фалеева! — и неожиданно дурным голосом запевает: «Гори, гори, моя звезда-а…»
Боборыкин вздрагивает.
— Фу, чтоб тебя! До чего ты весь крученый-верченый. Полчаса сычом смотришь, полчаса песни поешь. Терпеть тебя не могу!
— Взаимно, Анатолий Кузьмич, взаимно.
— Дерзишь? Гляди, выгоню.
— Не гоните, Анатолий Кузьмич, еще пригожусь, — смеется Ким. — Что Альберта не слышно? Обещал быть дома.
— У него массажистка. Три раза в неделю, пятнадцать рубликов сеанс.
— Хорошенькая?
— Нет.
— А Муза дома?
— Стряпает.
— Бедная. Алику бы на шеф-поваре жениться.
Из коридора слышны голоса — Альберт провожает массажистку. Затем появляется — разнеженный, в купальном халате.
— А, юный гений.
— Он самый. Спроси-ка меня, Альберт, почему я веселый такой.
— Почему ты веселый такой?
— Хорошую штучку принес. По всем статьям — Фаберже.
— Ля-ля! Ля-ля! Показывай.
Ким бережно разворачивает и ставит на стол серебряную пепельницу.
— Пепельница-лягушка? Недурно. Анатолий Кузьмич, полюбопытствуйте.
Боборыкин, не беря в руки, осматривает пепельницу.
— Превосходная работа. Если невооруженным глазом, весьма похоже на Фаберже. Но, естественно, надо смотреть и исследовать. Ты уж сам, Альберт, у меня полно дел. — Он забирает свои ящички и удаляется.
— На кой ляд старик передо мной притворяется, будто не знает?
Вместо ответа Альберт строит неопределенную мину и уносит пепельницу.
Ким взвинченно слоняется по комнате, напевая: «Гори, гори, моя звезда…»; приостанавливается перед одной из картин: «Ну и что в тебе такого особенного, неповторимого? Только имя, друг мой, только имя». Снова неспокойно бродит: «Гори, гори, моя звезда-а…». Достает сигарету, закуривает.
Входит Муза в фартуке и, заметя в руке Кима сигарету, ахает:
— Ты, паршивец, где куришь?!
— Простите, Муза Анатольевна, совершенно машинально, — он поспешно тушит сигарету.
— В любой картинной галерее заплатил бы штраф.
— Заплачу, Муза Анатольевна! — Ким начинает шарить по карманам, разыгрывая испуг человека, обнаружившего, что у него с собой ни гроша.
— Алик у себя?
— Он занят ненадолго. Лучше не беспокоить.
— Я только спрошу, класть лук или нет.
— Не класть! — преграждает ей Ким дорогу. — Если только целиком.
— Почему целиком?
— Потому что резать невозможно, глаза щиплет.
— А и ладно, пускай себе ест без лука! — улыбнувшись, решает Муза и возвращается на кухню.
Альберт появляется очень довольный, с пепельницей и лупой.
— Порядок. Клеймо на месте. «Поставщик Императорского двора» и прочая… Во сколько ты ее ценишь?
— Вещь первоклассная. На аукционе в Цюрихе за нее дали бы столько тысяч фунтов!
— Ха! — Альберт обводит комнату рукой. — Если тут все пересчитать на фунты — пуды получатся. Но, как с горечью подметил поэт: «Ты не в Чикаго, моя дорогая».
С деланно незаинтересованным видом заглядывает Боборыкин:
— Что там у Музы с обедом?
— У Музы полная икебана, — живо отзывается Ким. — Анатолий Кузьмич, сколько стоит этот Фаберже?
Вооружаясь лупой, старик придирчиво осматривает пепельницу со всех сторон.
— Сперва надо покупателя найти, потом рядиться.
— Мне деньги нужны сейчас.
— Если ты встретишь человека, которому деньги сейчас не нужны, подними меня хоть среди ночи, не поленюсь, приеду полюбопытствовать.
У Музы снова кулинарные сомнения.
— Алик, я хотела спросить… — начинает она, но при виде лягушки мгновенно забывает о стряпне. Словно по воздуху, плывет Муза к столу, крепко вытирает руки фартуком и
