— Да, Альберт Иваныч, по рекомендации Додика. Ах, в ваш музей даже боязно входить. Не знаешь, куда смотреть… — внезапно она делает охотничью стойку: — Какой дивный торшер!
— Стиль вампир, — это и шутка, и зондаж: каков уровень?
— А картин, картин… — млеет гостья, не отреагировав на «стиль вампир». — Живого места нет. Додик говорит — оклеить стены сторублевыми бумажками, вышло бы дешевле.
— Значительно.
— Сколько же на это потрачено денег!
— Дорогая моя, имея дело с произведениями искусства, вы не тратите деньги, вы их вкладываете. Самое выгодное помещение капитала. Вот, к слову, взгляните: «Голубые фламинго», Матисс. Слышали такое имя?
— Мм… приблизительно.
— Очень известный художник. Когда я в начале пятидесятых приехал в Москву, то забрел однажды в антикварный на старом Арбате. Эти птички висели там на продаже и, как сейчас помню, стоили пятьсот рублей. Тогдашних, дореформенных. Теперь им цена минимум десять тысяч. Нынешних.
— О-о… — Руднева таращится на «Фламинго». — Фантастика! И вы предугадали?
— Приобрел их, к сожалению, не я — мой будущий тесть.
— Во всем мире все удивительно дорожает.
— А знаете, почему? Наша Вселенная бесконечно расширяется.
— В каком смысле?
— В самом буквальном, дорогая моя. Непрерывно расширяется, расширяется и расширяется.
— Перестаньте, — хихикает Руднева.
— Научно доказанный факт: Вселенная расширяется, а старых вещей не становится больше. Вот и дорожают. (Дура ты стоеросовая.)
— Вы шутник.
— Слегка, дорогая, слегка. Так чем могу служить?
— Додик называл мне мастера, такая французская фамилия… да, Фабержье!
— Фаберже, — поправляет Альберт. — Но Фаберже — это серьезно.
— Я знаю. Мне нужна хорошая подарочная вещь, Альберт Иванович. Для мужчины.
— Ага… для мужчины…
— Точнее — для мужа.
— Да, это точнее.
— К годовщине нашей свадьбы.
— А по какой он, простите, части? Продукты? Мебель? Автомобили?
— Стройматериалы. И не он, а я.
— Ха, это тоже серьезно! — Альберт раззадорен. — Обожаю красивых деловых женщин… Значит, Фаберже — и никаких гвоздей?
— Додик сказал, это будет действительно ценный подарок.
— Очень ценный. И что вам мечтается? Портсигар? Пепельница?
— Вы покажите — я выберу… Но лучше всего… нельзя ли у вас купить торшер? Честно говоря, я прямо как вошла, как увидела — сердце упало… А?
— Ми-милочка, — урезонивает Альберт, — здесь не базар. Вы в доме Боборыкина!
— Ах ну, конечно, извините… Нет, лучше я повернусь спиной, он меня околдовал. — Она отворачивается от торшера. — Мы говорили о Фаберже.
— Предложить вам на выбор нескольких? Вы смеетесь, дорогая, одного добыть — и то мудрено.
— Но Додик сказал…
— Ну кое-что на прицеле есть. Из наследства известной петербургской балерины, любовницы великого князя.
— О-о…
— Приходите, дорогая, в четверг. На боборыкинский четверг. Соберется, как всегда, цвет коллекционерства. Договорились?.. Очень приятно было познакомиться.
По дороге к двери Руднева останавливается и ласкает торшер.
— Ах, что за красота, что за роскошь! Будь он поменьше, я бы просто украла, даю слово!
— Ха, вы мне нравитесь! Послушайте, Альбина Петровна, жизнь коротка, а до ужина далеко — не пообедать ли нам как-нибудь на пленэре? «Русская изба»? или «Иверия»?
— С вами хоть сегодня!
— Сегодня — нет. Категорически занят.
Школьный класс. Альберт ведет урок астрономии. Со школьниками он совсем иной: по-доброму улыбчивый, открытый и при всей шутливости тона внутренне очень серьезный. Ребята держатся с ним свободно, дружески, слушают с интересом.
Дописав на доске очередную формулу, Альберт вытирает руки.
— Так что происходит при вспышке сверхновой? Урнов?
— Рождается большое количество электронов со скоростями, близкими к скорости света, — отвечает светлоглазый мальчик. — Они разлетаются во все стороны, в том числе и по направлению к нам.
— И называют их?.. Марина?
— Быстрые электроны.
— Да, на этом мы остановились в прошлый раз. Быстрые электроны. Они чересчур шустры для нашей Галактики и, разумеется, их приводят в норму, чтобы не обгоняли других. Каким образом — кто сообразит?.. Помалкивай, Синельников, догадываюсь, что знаешь.
— Магнитное поле? — раздается с задней парты.
— Совершенно верно. Магнитное поле нашей Галактики тормозит быстрые электроны. Те, естественно, протестуют. Нечего улыбаться, они довольно громко кричат. Чем могут кричать электроны? Басом, тенором — ну, шевелите мозгами… Ладно, Синельников, давай.
— При торможении электроны испускают радиоизлучение на метровых и более длинных волнах, — солидно поясняет Синельников.
— Вот именно. Усвойте: радиоизлучение. На секунду отвлечемся. Вы не задумывались над вопросом, где во Вселенной «право», «лево», «верх» и «низ»? Нет? Я понимаю, в нашей жизни и то не всегда ясно, что взлет, что падение, что к добру, а что к худу. А вот в бездонном космосе есть объективное «право» и «лево» и даже, как считают некоторые астрофизики, есть «верх» и «низ». Теперь вернемся к электрону, который выброшен в этот мир. Жизнь его — миг и исчезновение. А его — кричи не кричи — тормозят, да еще вынуждают вращаться. Надеюсь, вы помните, что все электроны вращаются. Одни в правую сторону, другие в левую. Как это называется? Ирина?
— Забыла слово, Ал-Ваныч.
— Левый спин и правый спин. Задолби, спрошу. Итак, левый спин и правый спин. Казалось бы, что за разница, вращайся, куда хочешь. Но закон несохранения четности говорит: нет! Два направо, три налево, пять направо, семь налево. У электрона нет свободы выбора.
— Ал-Ваныч, значит, во Вселенной тоже больше крутятся налево? — юмористически замечает мальчишеский голос.
— Не сбивай меня на балаган, Дорожкин. О несохранении четности догадались ученые Ли и Янг. Запиши, Ирина, это тоже спрошу… Мартынов, что ты крутишься? — Альберт обращается к парнишке, сидящему между двумя девочками. — И туда тянет и сюда? — Класс отвечает легким смешком. — Вот отчего все людские беды — от свободы выбора. Не умеем выбрать и потому плутаем…
Ребята, конечно, улавливают в речах учителя второй смысловой слой. Но не подозревают, насколько этот подтекст личный.
— Ну, а чтобы мы не плутали в космическом пространстве, — продолжает Альберт, — есть твердые ориентиры. Дорожкин, что мы называем маяками во Вселенной?
— Маяками во Вселенной служат яркие звезды — цефеиды-гиганты.
— Чего он не сказал о цефеидах?
— Цефеиды — пульсирующие звезды. То угасают, то разгораются, — добавляет светлоглазый Урнов.
— А почему? — спрашивает Ирина.
— То, что звезда угасает и сжимается, означает, что внутри она начинает раскаляться. И когда будет перейден допустимый предел сжатия, то… скажем так: терпение звезды лопается, и начинается ее возрождение. Нет ничего проще, чем определить расстояние до цефеиды. Стоит применить пятую формулу.
Длинная рука Альберта поднимается и, четко постукивая мелом, пишет формулу на доске… Конец четверти, повторение пройденного.
— Да-а, Сергей Рудольфыч, изрядно воды утекло, — говорит Томин, сидя против Ковальского за столиком в кафе.
— И должен заметить, Александр Николаевич, течет она ужасающе быстро!.. Последний раз мы с вами встречались в местах лишения, вы приезжали из-за побега одного заключенного, помните?
— Багров. Да, Багрова я помню.
Ковальский озадачен суровым тоном Томина.
— Что, так и не нашли его?
— Нашел… — он потирает простреленное Багровым плечо. — А вы, Сергей Рудольфыч, еще поете? «О, дайте, дайте мне свободу!», а?
— Редко, Александр Николаевич. И свободу дали, и прошлое отрезал, а что-то не поется… Знаете, я ведь имел глупость на вас обидеться. Тогда был у нас разговор в колонии, вы, наверно, забыли…
— Отлично помню, Сергей Рудольфыч. Помню вашу исповедь о Наде из Львова. Что она ждала ребенка, вы собирались жениться. Потом закрутились с какой-то аферой, уехали… и попали за решетку.
У Ковальского удивленно шевельнулись брови: действительно все помнит инспектор.
— Понимаю обиду, Сергей Рудольфыч: вы просили разыскать ее и сообщить адрес, а я не сообщил. Но…
— Не надо, Александр Николаевич, — прерывает Ковальский, — не надо, какие оправдания! Я ведь сам нашел ее, дознался, где живет. Но было поздно: два месяца — два месяца! — как вышла замуж… И все-таки я туда поехал, — продолжает он, помолчав. — Стоял напротив дома, ждал. Увидел Надю с мальчиком, оба веселые. Рванулся подойти — и только тут спохватился: а что я могу ей предложить? Себя? Которому уже не шестнадцать и не дважды шестнадцать? Что у меня за душой, кроме судимости? Словом, ушел. То ли поблагородничал, то ли струсил. А ведь она любила меня, и там мой сын… Если б на два месяца раньше!
