считались опасными (5 сентября 1939 г. Хаим Вейцман, председатель Всемирного еврейского конгресса, объявил войну Германии. Для Гитлера евреи были представителями враждебной воюющей нации).
Поэтому те, кто полагает, что в исторических вопросах можно выносить суждения об ответственности той или иной стороны, могут сказать так: и Гитлер, и союзники несут полную ответственность перед лицом морали и истории за все беды, преследования и смерти гражданских меньшинств всех стран, которые участвовали в войне 1939–1945 гг.'.
Эта фраза кажется мне по меньшей мере неуклюжей из-за своей двусмысленности. Даже если удастся доказать, что она заключает в себе некую формальную истину, более чем вероятно, что Гитлер, как и другие политические и военные руководители, знали, что евреи и другие не враждебные и не воюющие меньшинства, такие как цыгане или гомосексуалисты гибнут в больших количествах в результате тех преследований, которым они подвергаются. Такого рода цинизм свойственен любому режиму. Люди продолжают гибнуть каждый день по причине расовых, религиозных, сексуальных и политических преследований. По моему мнению, можно сделать больше, чтобы этому помешать.
Но вернемся к делу Фориссона.
Был ли достигнут успех? Конечно, нет. Выбор средства не был удачным. Крайне правые не вызывают доверия, когда речь идет об исследованиях, о сомнениях, об истине. Виансон-Понте возобновил свои нападки на т. н. ревизионистскую школу: 'Удивительно, что ответственные за эти подлости не подвергаются преследованиям: они подпадают под закон о разжигании расовой ненависти' (Ле Монд, 3–4 сентября 1979). Виансон-Понсе обозвал по этому случаю 'фальсификатором' Рассинье, вследствие чего на сцену выступили сторонники Расинье из числа крайне левых. Можно задать вопрос, на каких путаных представлениях о юриспруденции было основано это требование журналиста о привлечении к судебной ответственности тех, кто придерживается иных, нежели он, мнений. Но он не осмелился назвать по имени Фориссона, работы которого он не очень хорошо знал.
Глава III. Дело раскручивается
Масла в огонь подлило интервью Даркье, бывшего комиссара по еврейскому вопросу режима Виши, в 'Экспрессе'. Для Фориссона 'момент настал'. 1 ноября 1978 г., опираясь на свои досье, он разослал в различные газеты довольно провокационное письмо:
'Я надеюсь, что некоторые сведения, полученные недавно журналистом Филиппом Ганье-Раймоном от Луи Даркье де Пельпуа, заставят, наконец, широкую публику понять, что массовые убийства, якобы совершенные в 'газовых камерах', и т. н. 'геноцид' это одна и та же ложь, к сожалению, поддерживаемая до сих пор авторитетом официальной истории (истории победителей) и колоссальной силой главных СМИ. Как француз Поль Рассинье (бывший депортированный, участник Сопротивления), как немец Вильгельм Штеглих, как англичанин Ричард Харвуд, как американец Артур Бутс (автор 'Мистификация ХХ века', книги столь значительной, что оппонентам нечего возразить) и два десятка других авторов, работы которых замалчиваются или подвергаются клевете, я заявляю, как я это сделал на национальном коллоквиуме в Лионе на тему 'Церкви и христиане Франции во Второй мировой войне' (27–30 января 1978 г.): 'Массовые убийства в т. н. 'газовых камерах' — историческая ложь'. Гитлер никогда не приказывал и не разрешал, чтобы кого-нибудь убивали из-за его расовой или религиозной принадлежности. Я не хочу ни оскорбить, ни реабилитировать кого-либо. Пока не будет доказано противное, я буду считать, что провожу свои исследования в соответствии со стандартными методами исторической критики. Я готов к любым дебатам по вопросу о 'газовых камерах' и 'геноциде', к любому спору, к любому интервью, надлежащим образом записанному. Я писал об этом в разные официальные учреждения, в газеты (например, 'Трибюн жюив-эбдо') и другие органы информации на протяжении четырех лет и повторяю то же самое сегодня. Свет на это дело не прольет ни 'документальная драма' 'Холокост', ни ЛИКА, ни энный уровень защиты, а только изучение на равных представленных тезисов. Что касается меня, то я люблю свет'.
В 'Монде' все были начеку. Там знали этого человека и жили в страхе, как бы он не пролез, не прижал какого-нибудь редактора и не убедил его в важности дела. В 'Матэн де Пари' дела не знали, и парижская редакция поручила своему корреспонденту в Лионе Клоду Режану вступить в контакт с Фориссоном. Они встретились, вооружившись магнитофонами, 8 ноября на канале 'Софитель'. Согласно записи, встреча началась так:
Р. Ф.: Понятно, что я даю вам это интервью на условиях, которые были уточнены по телефону. Прежде всего, интервью должно быть записано. Мы немного поболтаем сегодня, вы зададите вопросы, я их запишу, а завтра отвечу на них. Но я со своей стороны хочу поставить такое условие газете 'Матэн': текст должен быть опубликован полностью или не опубликован вообще. Вам решать. Как вы считаете, на сколько страниц я должен дать вам интервью?
К. Р.: Очень короткое. Я не могу сегодня определить длину.
Р. Ф.: Мы должны быть точными в этом вопросе. Интервью должно быть полным или его не будет. Например, если я дам вам 60 машинописных строк, все они должны быть напечатаны, с заголовками и подзаголовками.
К. Р.: Я на это не уполномочен.
Р. Ф.: Хорошо. Но вы можете передать весь текст, короткий или длинный? Или не передавать ничего?
К. Р.: Это совершенно невозможно.
Р. Ф.: А я не хочу давать интервью, которое будет обрезано.
К. Р.: Меня попросили встретиться с вами, потому что вы писали в 'Матэн'. Наша газета хочет знать, что вы хотите сказать. Это все.
Р. Ф.: Я вам сказал при первой же встрече, что буду отвечать письменно. И вы знаете, почему: тема очень деликатная. В данной ситуации я хотел бы действовать как Миттеран, который, говорят, дает только письменные интервью. Если я боюсь говорить на эту тему свободно, если я хочу, чтобы разговор был записан, значит, я боюсь искажений. Первое из них — сокращение текста. Я этого не хочу. Я не хочу, чтобы моя мысль была хоть в малейшей степени искажена. Тема слишком серьезна. Вы были очень любезны, вы пришли ко мне, но вы говорите, что не можете взять на себя такую ответственность. Если бы я жил в Париже, я пришел бы к вашему главному редактору и, может быть, мы достигли бы соглашения. Может быть, вам стоит снова связаться с ним и рассказать, как обстоит дело. Тема слишком серьезна.
К. Р.: Я не могу этого сделать, пока не узнаю, что вы мне скажете.
Р. Ф.: Так не пойдет. Я уже сказал: первое решение — за вами.
К. Р.: Я могу сказать, например, так. Вы напишете в ответ на два точных вопроса одну машинописную страницу — 25 строк. Но я все равно не могу гарантировать, что текст пойдет полностью.
Р. Ф.: Я могу представить текст в любом виде. Но этот текст может быть опубликован только полностью. Именно по этому вопросу вы должны принять решение. Оно не будет априорным. Когда у вас в руках будут, например, три машинописных страницы, тогда вы и примете решение.
К. Р.: То есть, сначала вы даете текст, а потом мы решаем, пойдет он или нет?
Р. Ф.: Именно так. Понятно, что этим текстом будут ваши вопросы и мои ответы. И очень важен заголовок. Я хотел бы выбрать его сам.
К. Р.: Но вы таким образом нарушаете общепринятый порядок.
Р. Ф.: Тем хуже для меня. Мне очень жаль, но я часто это делаю. В заголовке вся суть. Он может
