Ученица ее стояла боком к доске, смотрела в окно и, держа мел в двух пальцах перед собой, не думала ничего записывать.
– Для тебя я тоже диктую, – заметила Софья Терентьевна.
И тогда Ксана сказала:
– Я сегодня не готова к занятиям. (Совсем как Димка!)
– Почему? – спросила Софья Терентьевна. (Точь-в-точь как Павел Петрович!)
Ксана посмотрела на нее и слегка пожала плечами:
– Просто не приготовилась.
– Как, то есть, просто? – сдерживая негодование, уточнила Софья Терентьевна.
– Просто, – будничным голосом повторила Ксана, затем положила непочатый брусок мела на полку возле доски и, не спросив разрешения, села за парту.
– Я ставлю вам двойку, – сказала Софья Терентьевна, неожиданно переходя на «вы».
Ксана достала из-за манжета носовой платок, вытерла пальцы.
– А после уроков мы еще поговорим, – сказала Софья Терентьевна, выводя в журнале оценку.
Это была первая в жизни Ксаны двойка. И как она позабыла, что ходить в школу, выполнять домашние задания мало – надо еще время от времени стоять у доски, отвечать на вопросы…
Уязвленная равнодушием ученицы, Софья Терентьевна не сдержалась, добавила:
– Разговор будет серьезным. Зайдете после следующего урока в канцелярию!
Однако следующий урок Софьи Терентьевны не состоялся.
Восьмой класс будоражило. На бедную голову Надежды Филипповны ежечасно грозили свалиться новые неприятности…
Сережка Дремов во время перемены подлил на сиденье стула учительницы чернил. И сбоку на белоснежной юбке Софьи Терентьевны расплылось большое фиолетовое пятно.
Это было жестоко.
Вызвали Надежду Филипповну. Она велела Сережке идти домой, ждать решения своей участи. Сережка собрал в сумку тетради, учебники и под всеобщее молчание вышел. Какие побуждения руководили им, когда он совершал свой неразумный поступок, осталось тайной. Но Ксана в канцелярию не пошла, и никто не напомнил ей об этом.
Димка поднялся угрюмый и опустошенный. Вчерашняя выпивка своей бездумностью поразила его. И он боялся встретиться глазами с матерью. Та попыталась что-то сказать, он торопливо собрал книги и ушел из дому на полчаса раньше.
А после занятий, чтобы не слышать упреков матери, не видеть Хорька, взял велосипед и с единственным намерением как-то убить время отправился колесить по улицам Шахт. Потом неровной, сильно разъезженной МАЗами дорогой уехал за шесть километров от поселка, к центру местных угольных запасов, где ворочал землю отец и где, завершая вскрышные работы, выдавал пока на-гора тысячи тонн пустой породы единственный карьер. За целый месяц Димка всего раз, еще до школы, выгадал время побывать на разработках.
Карьер сильно преобразился: раздвинул землю на полкилометра вширь и углубился. Экскаваторы копошились теперь в несколько ярусов. Грохот их моторов, ковшей, грохот породы, ссыпаемой в кузова машин, и рев МАЗов, что сплошным потоком неслись в одном и другом направлениях между карьером и отвалами, сливались в один яростно напряженный ритмический звук хорошо налаженных работ.
Экскаватор отца, к счастью, оказался в первом ярусе. Димка опустил велосипед на землю и сбежал по откосу вниз
Леонид Васильевич приостановил движение стрелы, махнул рукой: «Давай!» Димка вскарабкался по гусенице в кабину.
– Давненько тебя не было! – прокричал отец, не отрывая глаз от ковша и привычно, как автомат, работая рычагами.
– Некогда было, – отозвался Димка.
– Что?! – не расслышал отец.
Димка повторил на ухо.
– А-а!.. – Леонид Васильевич засмеялся. – Ну, гляди, осваивай!
И минут пятнадцать – двадцать Димка наблюдал за его работой.
Однажды, еще в Донбассе, отец разрешил ему посидеть за рычагами, но тогда был обеденный перерыв, и Димка перебросил с места на место два ковша строительного песка просто так, опыта ради.
Торчать за спиной отца до пересменки не имело смысла. Показав рукой, что уходит, Димка выбрался из карьера и покатил назад, в Шахты.
Сначала ехал прежней дорогой. Но за квартал от дома, словно бы совершая нечто бессмысленное, запретное, вдруг круто повернул направо… И мимо Холмогор помчался к лесу, туда, где старый дуб над пахнущей прелью балкой, где в обрамлении кустов озерцо, где желтая поляна и камень в зелено-розовых искрах…
Знал он, что поляна пуста. Что одиноко и тихо в лесу на безымянной горе. Но вышел знакомой тропинкой на поляну, опустил в ковыли велосипед, сел на камень и, не пытаясь избавиться от безысходной, уже почти обыденной тяжести на душе, сидел долго…
