пришла.
За себя он при этом не волновался. Ему что – он стоит себе, ждет. А ее наверняка не отпустили, и она нервничает. Поэтому Димка очень хотел бы сказать ей каким-нибудь образом: «Брось, Ксанка! Не получилось – значит, не получилось. Посидим, послушаем в другой раз. Мало, что ли, воскресений впереди?..» Он так явственно утешал ее, что, казалось, она должна услышать.
Но при всем при том Димка не отводил внимательного взгляда от петляющей тропинки, которая едва просматривалась в голубоватом сиянии залитых лунным светом осок. И когда мелькнуло в акациях белое платье, он знал, что это Ксана.
Она выбежала на тропинку и остановилась, вглядываясь в темный для нее и неприветливый сосновый массив.
Потом зачастила торопливыми шагами через осоки.
Димка неслышно рассмеялся. А когда, перейдя мостки, она ступила на тропинку, что от речки взбегала в гору, он вышел из-за сосен.
Ксана увидела его. И как бы споткнулась, вдруг сразу убавив шаг.
Димка уже разглядел ее белое платье в лепестках и жакет, перекинутый через руку…
Но Ксана не подошла к нему, а остановилась в трех-четырех шагах.
Какая-то жесткая сила убрала с Димкиного лица радость.
Ксана плакала. Прижав ладошки к губам и вздрагивая всем телом, беззвучно плакала, обратив к Димке мокрое от слез и неестественно белое в лунном свете лицо.
Он не успел ничего сказать ей, не успел ни о чем спросить… Все было предельно неожиданно, неправдоподобно и несправедливо.
– Дима… – проговорила она чужим, непослушным голосом. – Дима!.. Ты не жди меня больше… Нам, Дима, нельзя больше встречаться… Не надо нам встречаться больше!.. – Она вдруг заплакала в голос и, уронив голову на грудь, бросилась бежать назад, к речке.
Димкины ноги приросли к земле, иначе он догнал бы ее! А она, уже почти выбежав на мостки, словно ударилась о невидимую преграду и резко обернулась назад.
Его вывел из оцепенения громкий, жалобный крик:
– Ди-и-ма-а!..
Задыхаясь, она уже спешила навстречу, когда он побежал вниз.
– Дима, подожди!.. Дима! – схватила его за рукав. По щекам ее текли слезы, а мокрые глаза и губы смеялись.
– Я глупая, Дима! Я совсем, совсем глупая! Ты не сердись, что я тебе наболтала! – смеясь и плача и проглатывая звуки, всхлипывая, быстро-быстро заговорила Ксана. – Я знаю, что дурочка! Ведь все совсем наоборот! Не сердись, ладно?!
– Ну что ты, Ксана! Действительно, глупая какая-то! – проговорил Димка, с трудом обретая равновесие. – Никто на тебя не сердится!
– Глупая, глупая, правда! – согласилась Ксана. – Меня просто не отпустили, – а я наговорила тебе!
– Ну, сегодня не отпустили – другой раз отпустят!
– Конечно, отпустят, Дима! – заверила его Ксана. – И пускай мы будем не так часто встречаться, правда? Пускай незаметно будем! А… мы же ничего не воруем, правда? А мама потом поймет! Ведь поймет, правда?! – утвердительно тряхнув головой, спросила она Димку. И сама ответила за него: – Поймет!
– Ну ясно, поймет, Ксана! – поддержал Димка. – Ты только не плачь, а? И откуда у тебя слез этих!
– А они сами катятся! – сказала Ксана, обеими ладошками размазывая по лицу слезы.
Димка за руку свел ее с тропинки ближе к соснам.
– Все ты как-то по-своему понимаешь! – упрекнул он. – Как знал я… Ну, нельзя сегодня, значит, нельзя! А ты – в панику…
– Ну что ж, раз я такая… Конечно, глупая, сама знаю.
Она еще не отдышалась и говорила прерывающимся голосом, то утирая нос, то глаза, то зачем-то приглаживая и без того гладкие волосы на висках.
Димка улыбнулся.
– Чего ты смеешься?.. – Она хотела спросить осуждающе, а спросила жалобно, словно оправдываясь.
– Ничего я не смеюсь, Ксанка… – Димка прислушался. Оркестр, что на время как бы умолк для них, опять играл «Амурские волны». И, глядя в сторону пятачка, Димка позвал: – Ксана… А хоть немножко нам погулять можно?..
Ксана тиснула в кулаке кончик косы.
– Только… где темно, Дима, где не увидят, ладно? – тихо попросила она.
– Ладно! – согласился Димка.
И глухой аллеей, далеко в обход пятачка, они медленно пошли через парк.
Все непонятное, сложное казалось опять позади. И Ксана не только не сопротивлялась, но радовалась, ощущая, как после всех сегодняшних треволнений ее охватывает слабость и хочется утешить самое себя, может быть, даже чуть-чуть всплакнуть. Но уже не от горя, не от обиды – просто так.
