– Разрешите ввести?
Задний подтолкнул в кабинет. А там оказалась женщина в белом халате, лет под сорок, даже симпатичная, но какая-то неухоженная и еще с непроницаемым, холодноватым видом человека властного и решительного. При этом уставшая – круги под глазами, гладенькая прическа – и та за день растрепалась, взгляд немного рассеянный и самоуглубленный. Она что-то искала среди бумаг на столе.
– Присаживайтесь, Глеб Николаевич, – обронила, не глядя. – Как говорят, в ногах правды нет... Давайте познакомимся. Меня зовут Эвелина Даниловна.
Он стул развернул, чтобы не боком, а лицом к ней сидеть, и сел.
– Когда знакомятся, то смотрят друг другу в глаза, – сказал то, что думал.
Профессорша ничего не опасалась, санитары и милиционер остались за дверью, поэтому на его манипуляции со стулом и замечание не обратила внимания. Она нашла бумагу в пластиковом файле, мельком что-то прочла и наконец-то посмотрела на пациента.
– Ну, как вам у нас? – дежурно спросила, а сама глянула куда-то в лоб, так что взгляда не поймать.
«Сколько же тебе заплатили? – словно отголосок, промелькнула вялая мысль. – И через кого?..»
– Ремонта не было давно, Эвелина Даниловна, – однако же сказал он. – Ужасная обстановка, серая, мрачная... И душно тут.
– Да, как всегда, не хватает средств, – безразлично проговорила она. – Даже на кондиционер... Как ваше самочувствие?
– Ничего бы, но вот подстригли наголо, – пожаловался. – Санитары у вас – звери.
– Это не санитары, это такие у нас правила гигиены. Как ваш сон?
– Выспался хорошо, – вроде бы пока своими и бодрыми словами отозвался Балащук. – Первый раз за три дня...
– А прежде бессонница была? – Взгляд опять увильнул, остановившись на разбитых губах. – Или работы много?
Вручением всевозможных бонусов, гонораров и откатов занимался дипломатичный Лешуков обычно через своих доверенных людей. С медициной спецпомощник дружил плотно и, судя по скорости, с какой его поместили в клинику, договаривался и платил лично сам.
– Я-то в гостях был. – Он по-прежнему не ощущал никаких подсказок. – На горе Зеленой пировал. Теперь вот на другой горе оказался... А вот у вас много работы, и вы устали. Так тяжело в этих стенах...
– Привыкаю. – Она потерла глаза и щеки ладонями, но когда отняла их, сама накололась на его взгляд, как бабочка на иглу. – Клиника, частная практика, судебно-медицинская экспертиза и еще шесть диссертантов... Что у вас с лицом?
– На пиру всякое случается, – это уж точно не его слова были. – Какое же веселье без молодецких схваток?
Она попыталась сняться с иглы, но только потрепетала крылышками пушистых ресниц.
– Сколько вы спиртного выпили? – Лед в ее голосе растаял.
– А я лишь зелье пил.
– Зелье? – Эвелина Даниловна и моргать перестала. – Какое? Волшебное?
– Почему? Хмельное, веселящее зелье...
– И как же оно действует?
– Вам зачем это знать?
– Женское любопытство. Я не только доктор, я еще и женщина.
– Ощущение невероятной легкости, парения, – вспомнил он. – Кажется все прекрасно, радостно. Это зелье, пробуждающее память. И в самом деле, вы же заметили: когда вспоминаешь прошлое, становится так хорошо. Мир начинает светиться.
– Галлюциноген?
– Не знаю, что это такое...
– Наркотик. Вы когда-нибудь пробовали анашу, кокаин? Ну или травку хотя бы.
– Никогда.
– Кто же вас напоил этим зельем?
Он чуть не назвал Айдору, но помимо воли своей сказал совсем иное, странное, причем скороговоркой:
– Высшие знания открываются через порок. Да просветлятся ваши очи...
– Что? – машинально спросила Эвелина Даниловна.
– Говорю, никогда не пробовал наркотиков.
Балащук увидел, как она почувствовала беспокойство и какое-то неудобство: слегка передвинулась на стуле, распрямила фигуру, прическу поправила, и все не отрывая взгляда.
– И знаете, из чего готовят зелье?
– Из маральего корня и белого лишайника, – не задумываясь, сказал он. – А собирают его безлунной ночью, когда он светится звездами на камнях. И сразу же варят, ибо на солнце из него улетучивается сок, веселящий память. По-вашему, эфир. Если сорвать днем, то будут одни грустные и печальные воспоминания.
Ей все равно что-то мешало под халатом, и настолько, что она слушала его плохо, ибо она не задумываясь, между прочим, пошевелила плечами и расстегнула две верхних пуговицы, отчего стало видно розовый, с серыми полосками пота, лифчик.
– Да-да... Говорите...
– Пить нужно маленькими глоточками, – теперь уже откровенно чужими словами заговорил он, все глубже всаживаясь взглядом в ее остановившиеся глаза. – И немного задерживать во рту, чтобы ощутить вкус. Сначала разливается томительная истома. Потом к солнечному сплетению подступает щекотливый, искристый жар, и тело становится почти невесомым. Всякое движение доставляет радость, а очи просветляются. И начинаешь видеть то, что было незримо. Потому что так просыпается глубинная, родовая память. Воздух семи цветов, запахи, обращенные в радужный иней и вкус зелья, как кедровая живица...
У нее началась легкая, вибрирующая одышка, сжатые губы приоткрылись, и вздутые тонкие крылышки носа выказали некое внутреннее, скрытое сладострастие, рвущееся наружу. Гладкий, высокий лоб покрылся легкой испариной, но, возможно, и от душного, спертого воздуха с больничным запахом. Нервными, подрагивающими и сильными пальцами она скомкала файл с бумагами, сдавила в тугой комок и вцепилась в него, как утопающая в спасательный круг.
Балащук мысленно изумился столь сильному перевоплощению, однако, помня наказ Айдоры, затушевал свои чувства и, не отрывая взгляда, пододвинулся вместе со стулом поближе к Эвелине Даниловне.
И увидел, что ей хочется сейчас сбросить одежды, сковывающие тело, мешающие дышать и двигаться вольно, потому что сам испытал это на Мустаге, когда с облегчением и страстью освобождался от заскорузлого, царапающего облачения.
И при всем том она еще находила силы сопротивляться, анализировать свое состояние, поскольку зашептала с тихим отчаянием:
– Отпустите меня... Ничего не вижу... Не трогайте меня...
– Вот мои руки, – Глеб показал открытые ладони. – Я к тебе не прикасаюсь. Сижу рядом и отвечаю на вопросы. Ты спросила, как действует зелье. Я говорю, оно пробуждает чувства радости и невесомости. Начинают исполняться глубоко скрываемые, естественные желания. Память – это всегда неисполненные желания. Мы ведь о них сожалеем всю жизнь, но время не повернуть. И просыпаются самые скрытые, порочные желания...
– Откуда здесь цветы? – Ком бумаги выкатился из расслабленных пальцев и упал на пол. – Тропическая растительность, птицы, море... Я так давно не отдыхала...
– Всходить на вершину сознания полагается в белых одеждах, – скороговоркой промолвил он.
– В белых?
– В коих мы являемся на свет...
Не вставая, привязанная взглядом, словно поводком, она неуклюже выпуталась из халата и, словно от какой-то мерзости, избавилась от бюстгальтера, стягивающего грудь. И, откинувшись на спинку стула, вздохнула облегченно, на минуту замерла, верно испытывая и наслаждаясь некой истомой. При этом соски на груди ее вспухли, и, кажется, – он видел это краем глаза, – выкатились две молочные капельки.
Но вдруг встрепенулась, словно увидела что-то такое, что поразило ее воображение:
– Не может быть!.. Это же так просто! А я столько мучилась...
– Я тебе дал ключ, – словами Айдоры проговорил Балащук. – И сейчас вывожу из мрачных коридоров на свет. Я распахиваю старые, скрипучие двери. За ними влекущий мир исполнения всех желаний. Самых сокровенных, заветных и порочных желаний. Ты входишь в таинственный мир человеческой души.
Глеб не отрывал взгляда, однако боковым зрением видел, как испарина на ее лбу вызрела до крупных капель, которые, соединяясь, словно дождь на стекле, стали стекать на белый, страстный нос, впавшие щеки и задерживались лишь на верхней, вспухшей губе приоткрытого рта. Она откинула голову, однако, привязанная взглядом, только приспустила веки, и все равно сквозь узкие щелки глаз светились ее черные, расширенные зрачки.
Вдруг она едва слышно простонала, стиснув губы, и стала беспомощной. Потом спросила хриплым и каким-то угасающим голосом:
– Так открываются тайны сознания? Пробуждение памяти, это и есть включение подсознания?..
– Тайны знания и сознания, – подтвердил он. – Не ищи их в других, все сокрыто и суще в тебе от рождения.
В ней оживал психиатр.
– Почему это происходит? Через половое влечение? Через порок? Это же самые низкие чувства...
– Самые низкие, – почти в тон ей сказал Балащук. – И порочные... Но самые устойчивые из всех иных чувств. Поэтому они переживают тысячелетия. А в чем еще можно сохранить ключ к тайнам человеческой природы?
– Да-да, теперь я понимаю, – оживилась она. – Порок, самая устойчивая форма...
Внезапно в их скрещенные взгляды, словно в солнечный луч, попало что-то мелкое и мельтешащее.
– Волчья мушка, – непроизвольно вымолвил он. – Перед самым носом кружит...
Она сделала движение рукой, пытаясь поймать несуществующую муху, и блаженно улыбнулась.
– Забавно... И радостно. А я знаю, что ты хочешь!
Эвелина Даниловна открыла ящик стола, ощупью отыскала ключи и медленно встала. На ней оставались трусики, колготки и туфли на высоком каблуке, поэтому у Балащука промелькнула опасливая мысль: «Как она в таком виде сейчас выйдет в коридор? Где дежурят санитары и милиционер?»
И чуть было не отвел взгляда на свисший со стула халат, но вовремя вспомнил Айдору и удержался, закачавшись, как оступившийся канатоходец. Глеб пошел рядом с ней, ощущая предплечьем ее плечо, и так они вместе вышли за двери, направившись в конец коридора. Он не видел реакции санитаров, краем глаза отметил лишь пятна их униформы, однако не услышал за спиной ни окриков, ни шагов. Эвелина Даниловна остановилась возле двери пожарного выхода, наугад вставила ключ и отомкнула замок.
По лестнице они спускались точно так же, словно влюбленные перед долгим расставанием. Еще одна дверь на первом этаже оказалась железной, и замок никак не поддавался. Тогда он нащупал руку доктора, высвободил из нее ключ и открыл сам. Свежий, по вечернему прохладный воздух приятно взбодрил ощущением свободы, но до нее еще было далеко, поскольку со
