отсюда не разглядишь. Возможно, она вскинула голову, услышав гул самолетных турбин, сверилась по часам, мой ли это рейс, вздохнула и подумала, как хорошо сейчас Теодорову, путешественнику и небожителю, и как плохо ей, подневольной работнице пера… не пустил редактор, собака, на побывку к родителям. А того не знает, что мне сейчас и не радостно, и не весело, хотя лечу-таки в Москву, свободный-таки и независимый. (Сейчас прихлопну слово «таки» как таракана!) А почему не радостно и не весело? А потому, во-первых, что ее, Лизоньки, нет рядом, а сидит вместо нее жуткая щекастая бабища, которую и за миллион долларов я не сумел бы… «что? договаривай! что, Юрочка, ты не сумел бы?..» не сумел бы ее, Лизонька, доброкачественно оплодотворить. И вижу, как Лиза улыбается польщенная, но тут же тревожно хмурится: «А меня ты не успел это самое? Не хватает мне еще обзавестись животом!» Что ж, опасения ее не беспочвенны. Ибо четыре последние ночи перед отлетом я жил-поживал практически… это самое… внутри Лизоньки, иной раз там даже и засыпая, изможденный и обессиленный. Дикие ночки, удалые, с уголовной какой-то беспредельщиной! Лизонька их, однако, хорошо переносила. Я приглядывался к ней… зорко присматривался, но так и не заметил в ней никаких необратимых изменений — ну, это самое — глубоких морщин на лбу, дряблости кожи, выпадения волос и зубов… нет же! Молодая и выносливая, она по утрам убегала на работу, к своему письменному столу… я же, как больной, дряхлый пенсионер, вынужден был досыпать недоспанное, дабы (можно я употреблю редкое словечко «дабы»? попробуйте повторить раз десять «дабы, дабы, дабы…» и, клянусь, что утеряете всякий его смысл!..) дабы накопить сил для грядущей ночи. Зеркало в ванной комнате я прикрыл какой-то тряпкой, дабы не видеть такого страшного, усохшего Теодорова, и брился я на ощупь… да-а! Иной раз мне казалось, что уже ни одной росинки из меня не выжмешь и никакие подъемные приспособления мне не помогут. Но Лиза…
О, Лиза! Но нежные пальцы Лизы, но припухлые губы — ее, но сильный язык, но груди и ягодицы, но горячее межножье ее, но шопот «хочу тебя»… преступно было бы не откликнуться… какой я тогда писатель и гражданин, правда, Лиза? О-о! — отвечала она. У-у! — вторил я. Эти наши фирменные стоны (допускаю, что есть и другие, но не склонен я, друзья, к плагиату), сменялись биографическими исследованиями, в пределах Лизиной и моей скрытности — правда, Лиза? Ты ведь призналась мне, хоть я и не очень настаивал, что первый раз застонала лет так — допустим — в семнадцать («Но не так, как с тобой, не так, не так! все было не так, только с одним так, но он таким гаденышем оказался… о-о!»), а общее число твоих стонов, даже если это «ооооооооооооооооооо!!!!!» — кого оно может, кроме тебя, интересовать? Нет большей тупости, чем ревновать к чужому прошлому, так ведь, Лиза? Да и ты, умница-разумница, ставила мне в вину, когда уж очень распалялась, лишь кривоножку Суни, не допытываясь о былом, боясь, видимо, нежданной моей откровенности, которая могла бы, честно-то говоря, вылиться в «ууууууууууууууууууууууууууууу!!!» и так далее. Но кое-чему мы научились в эти ночи семейного, так сказать, проживания, — правда, Лиза? (Хорошее пиво, очень хорошее, свежее! А торговка рядом — жадная, страшная, плохая!) И молчать вовремя научились (это ты), и не засыпать мгновенно после близости (это я), и говорить по несколько часов кряду, как бы затаскивая к себе в постель твоих и моих знакомых, великих и ничтожных писателей, ученых, артистов… мало ли кого! А уж сколько времени рядом с нами пролежали Горбачев да Раиса, да Ельцин, да пылкий Гамсахурдиа, да бодрая отставная Тэтчер, да Буш, да гэкачеписты… это и не посчитать, — правда, Лиза? «А правда, тебе интересно со мной? — беспокоилась изредка Лизонька. — Ты иногда такой умный бываешь, даже страшно», — и я с чистой совестью отвечал, что от скуки с ней не умрешь. «Я не только в этом смысле, а вообще», — настаивала она. «И вообще», — отвечал я. «Интересно, насколько тебя хватит? — задумывалась Лиза. — Я все жду: когда, интересно, ты пошлешь меня на х…?» — нежно спрашивала она, а я смеялся и отвечал, что только этим, кажется, на деле и занимаюсь. Но таких слов не употреблял, нет, потому что с ее уст они слетали, как невинные семена одуванчиков, а в моих бы… прошу прощенья… устах… о, в моих бы умудренных, они бы отвращали, как кислотно-рвотные позывы! «От тебя зависит, сколько мы будем вместе, — пояснял я. — Непотребно ты молода. Старей побыстрей, догоняй меня, и опасность уменьшится». Лиза смеялась, ласкалась, обзывалась: «Дурачок! Мальчишка! Пьянчужка! Писателишка! Как это тебе удалось меня совратить — ума не приложу!» — и вдруг эти смеющиеся губы призывно открывались, прося меня, желая меня, и все переворачивалось, и начиналось круговращение с провалами и вспышками, а потом явь восстанавливалась — на некоторое время.
Ну и почему я все-таки улетел? (А пиво хорошее. Вторая бутылка даже лучше первой.) Почему-таки лечу на довольно-таки большой высоте, в районе, предполагаю, хребта Сихотэ-Алиня? Что мне помешало сдать билет, купленный, кстати, без всяких усилий, по Илюшиному блату, и продолжать полеты с Лизонькой на тахте, — полеты телесные и умственные, на высотах, недосягаемых для воздушных судов? Не горел же я, в самом деле, желанием (о, простите, мадам, я, кажется, ткнул вас локтем!..) умножить доходы Аэрофлота? Нет же! Или так уж сильно стремился я попасть в сумрачные объятия матушки-Москвы? Нет же! Ведь очевидно, что ничего необычного не ожидает меня в столице. Так-таки ничего нового там не предвидится. Кремль стоит на месте, Красная площадь та же, что и была… разве что надумаю сдуру сходить в Мавзолей и взглянуть на давнего страшненького покойника… нет же! И появление мое в кооперативном издательстве совсем не обязательно, я вполне мог бы обойтись телефонно-почтовой связью, так ведь? так ведь, Лиза?
«Малеевка, — напоминает она. — Про Малеевку забыл». Правильно, Малеевка, Дом творчества. А что Малеевка! не та ли это Маниловка, сходная по звучанию и несбыточности грез? Может, ее и не существует, этой Малеевки! Правда, везу я в сумке ту самую начатую рукопись… не уничтожил-таки, не предал огню… надеюсь на реанимацию… Но равноценная ли это замена — живую Лизу на трупообразную Марусю?
«А родители? А братья? Ты же хотел их повидать», — опять напоминает Лиза, которая в курсе моих гипотетических материковских маршрутов.
Да, верно. Но сомнительно, ох как сомнительно (о, мадам, ради бога простите, что я опять ткнул вас локтем, но ваша туша так теснит меня!..) хватит ли у меня долларов, йен, рублей, наконец, на столь сложное, расточительное путешествие. Скорей всего, что… Что? Вы что-то сказали?
— Сколько можно дуть? Фу! Ведь дышать невозможно! — говорит золотоносная бабища, морщась, кривясь.
Ошибается. Дышать возможно. Остановиться невозможно — это да. Но что она понимает в сути движения, что? Конечно, движением (читай — жизнью) может стать что угодно. У нее это, по-видимому, равномерное накапливание жира, целенаправленное складирование денег в укромных домашних уголках, разработка ювелирных месторождений… тоже ведь не бессмысленно… пожалуйста… я разрешаю! Но меня- то зачем тревожить, летящего хоть и по соседству, но совершенно в иных небесных сферах! Помолчи, жирная мертвечина! Сиди, дыши, радуйся, что жива, прислушивайся к своему пищеварению, планируй московские покупки, а Теодорова-путешественника не трожь! Дабы он не рассердился. А я уже разозлился. А зачем? Напрасно. Надо пожалеть ее, посочувствовать ей, неудачнице. Может, пощекотать ее под мышкой? — мелькает у меня мысль.
— И что вы, мужики, в этом пиве находите? — продолжает она пыхтя.
Ага, привязывается. Никак, хочет поговорить. Вот уж нет! Извините. У меня есть собеседница.
— Сейчас усну, — обещаю я и отворачиваюсь к иллюминатору. Да, лечу, нет сомнения. Внизу медленно перемещается вздыбленная земля, необитаемая, незаселенная. Я тебе так скажу, Лиза. Полет этот изначально безнадежен. Как не похож он на те стародавние, под полярными звездами, — вдохновенные, страстные полеты над лиственничной пустошью и ледовитыми просторами, когда молодой Теодоров… нет, не надо травить душу! Не надо этих бередящих контактов с собой прежним! Лечу и лечу. Улетел-таки и улетел. «А ты останешься в квартире, поживешь здесь?» — спросил я Лизу, укладывая дорожную сумку. «Нет уж, черта с два! — наотрез отказалась она. — Еще чего! Чтобы встретиться здесь с твоими пассиями!» (Читай — сучками.) Ну что ж! Я не стал спорить. Я отключил воду, вырубил свет, накрошил в блюдечко хлеба для домашних тараканов, чтобы, значит, не вымерли от голода… прикрыл для плотности дверь на свернутую газету… и мы спустились вниз, а на автобусной остановке распрощались.
«Смотри, не балуй без меня», — сурово предупредил я Лизоньку, обнимая ее.
Мне показалось, Лиза, или действительно что-то такое… какая-то мерцающая влага проступила на зеленых глазах твоих?..
