— А я тебя сразу узнал. Ну, будь здоров! За твои успехи.
Он кивает, соглашаясь с тостом. Подтверждает то есть, что успехи у него имеются. Большие успехи. Крупные. О, Лиза! Почему ты не рядом со мной!
«Граждане пассажиры! Объявляется посадка на рейс…» Николая Христофоровича Ботулу не хотят пускать в этот… как его?.. в накопитель. Все пассажиры могут туда спокойно входить, а народному художнику запрещено. Это несправедливо, и я пытаюсь доказать пожилой контролерше и юному милиционеру, что нельзя лишать человека конституционного права накапливаться. Ясно же, что не накопившись не улетишь. Следовательно, внушаю я им, речь идет вообще о свободе передвижения. Вы что же, товарищи, возмущаюсь я, гэкачеписты, что ли?
— Думайте, что говорите! — отвечает контролерша, а юный милиционер хмурится.
— Знаете, кто это? — говорю я. — Это таежный самородок, ныне народный художник. Его знает вся страна, а вы!.. Николай Христофорович, покажи свой ху-дож-ни-чес-кий билет. Где он у тебя?
Но Коля Ботулу не может показать свой билет и не знает, где он у него. Он грозно хмурится, сопит, шмыгает носом — он живой, но временно бессловесный. Я крепко держу его под руку, чтобы его не шагнуло и чтобы он не сбил стол вместе с контролершей.
— Надо же так назюзюкаться, — качает головой контролерша. — Нет, я не могу такого пустить.
— Но я же отвечаю за него! Какие вам нужны гарантии? Я… как бы это вам сказать… писатель. Сочиняю книги. А он их иллюстрирует. Мы работаем… как бы сказать проще… в тандеме. Один без другого не может существовать, неужели не ясно?
— Вот и вы оставайтесь, — отвечает она. — Вы тоже нетрезвы. А ваш друг едва на ногах держится.
— Но он же не будет стоять в самолете!! И я не буду. Мы будем сидеть в креслах. Мы уснем. Я вам обещаю, как только сядем, сразу уснем. Мы же не террористы, правда?
— Ерунду какую-то говорите! Костя, как с ними быть? — обращается она к юному милиционеру. У него тонкие усики и тонкие губы, знаю я такой тип людей…
— Не пускайте, — холодно отвечает он. — Идите проспитесь, — советует мне.
— Да поймите же вы, — не сдаюсь я, сдерживая Николая Христофоровича, который стремится вперед, — ситуация архисложная! (Почему я вспомнил любимое «архи» Ильича, ты можешь объяснить мне, Лиза?) Я летел в Москву. Но народный художник Ботулу, вот он, пригласил меня к себе в гости. Я сдал билет. То есть билет по сути пропал. Теперь пропадет этот. Что же мне делать? Как мне жить дальше, товарищ?
— Не надо было напиваться, — банальнейшим образом отвечает он. Такой молодой, а такой уже беспощадный… подумать только!
— Пить надо в меру, — отвратительно банально вторит ему контролерша.
А Коля Ботулу ничего не говорит, вот что обидно. Я всегда считал, что он хорошо знает русский язык, но он, похоже, и свой родной эвенкийский забыл, — лишь надувает губы, сопит, грозно хмурится. А постоять за себя не может, ну, никак.
Однако… (Это эвенкийское ходовое словечко я буду часто употреблять.) Однако помощь приходит со стороны. Какой-то мужчина из накопителя, седой и благообразный, подходит издали к милиционеру, берет под локоть и увлекает в сторону. Я затихаю. Нашелся, кажется, слава тебе Господи, знакомый Николая Христофоровича, спаситель наш.
И действительно все решается очень быстро. (А ты, Лиза, уже, наверно, переволновалась, паникерша?) Милиционер, переговорив, дает знак контролерше. Та, вздохнув, протягивает руку:
— Ну давайте ваши билеты! Повезло вам! Я бы ни за что не пустила. Да держите его! Он же сейчас свалится!
Ну, мне-то с Колей Ботулу не впервой управляться. Однажды… это так, мимоходом, Лиза… студеной январской ночью я вел его, вот такого же, по поселку к себе. А он не хотел идти. То есть пытался лечь в снег и навсегда замерзнуть. Пришлось затащить его в ближайший дом и попросить временного обогрева. Добрая русская женщина пустила нас. Она стирала. Ботулу вошел и, на миг отпущенный мной, сел прямо в жестяную ванну с бельем и водой. То есть отжал выстиранное уже белье. Я с трудом вытащил его оттуда, и мы заночевали у хозяйки… да-а. А теперь тот же Ботулу, но уже солидный сорокапятилетний живописец, никак не может пройти через контрольные воротца и при этом страшно звенит, словно начиненный металлом.
Но зато он исправно, как мной и обещано, засыпает в кресле самолета АН-24, едва только падает в него. А я сижу, озираюсь и думаю: та-ак! Молодец, Теодоров. Очень своеобразно начал ты свое творческое путешествие по стране. Всегда любил географию и сейчас подтверждаешь это. Прилетел с востока, двигался на запад, полетишь строго на север по направлению магнитной стрелки… все стороны света тебе доступны. Молодец, молоток! А самый главный молодец — вот он, дрыхнет рядом, развесив губы, распустив жирненькое лицо, посвистывая носом. Это он соблазнил меня воспоминаниями, увлек в опасное прошлое, куда, как известно, вход воспрещен во избежание дикой ностальгии… а он ли? Разве не сам я после первого же стакана впал в блажь и карамзинскую сентиментальность? Ну, встретились, ну, отметили встречу — ну и успокойся! Так нет же. Я глядел и наглядеться не мог, чуть ли не со слезами глядел на эту славную тунгусскую морду, на этого бывшего Колю Ботулу. Не давнего собутыльника в нем видел, а чуть ли не брата родного, родного, значит, брательника, пропавшего без вести и вдруг воскресшего из небытия. И слушал его важные напыщенные речи с нежностью и умилением. И жадно спрашивал: а кто из старых знакомых остался? а на месте ли редакция радио? а течет ли по-прежнему Нижняя Тунгуска, а впадает ли в нее, как встарь, Кочечум? — и ярчайшие видения мелькали перед глазами. Ну, и все, ну, и готов! Стоило Коле Ботулу вскользь предложить: «Приезжай в гости, Юрка», как я мгновенно развил эту тему, придав ей тассовскую, можно сказать, оперативность с обязательным словом «сегодня»… «Слушай, дружище! А почему мне не полететь сейчас? Билеты есть?» — «Во! — отвечал Ботулу. — Правильное решение, боё! Билет я тебе куплю. Я народный художник». И без трудностей купил. И опять приобрел это самое. А рейс 14-й, само собой, улетел вместе с жирной соседкой-продавщицей.
А какого хрена, в самом деле! — думаю я. — Когда я смогу еще залететь в эти края? Какая к хренам Малеевка! Ее, может, и в природе не существует, этой Малеевки, а если и есть она, то подождет, подождет писателя Теодорова! Да и что такое эта иллюзорная Малеевка-Маниловка, что такое чужеродная столица, если на стрелке двух рек, в четырех часах полета отсюда истомился без Теодорова поселок-друг, поселок молодости Т.! Хватит того, что променял я живую Лизу на трупообразную Марусю… нельзя повторять ошибок.
А вот интересно, Лиза, думаю я, сумел бы увлечь тебя в этот стихийный полет, будь ты рядом со мной? (Верь, словесница, верь, случайная попутчица, верь, золотое лоно, что я о тебе не забываю, о, нет!) Я гляжу в иллюминатор… я, конечно, не могу спать, как абориген-живописец… скоро потянутся, вот уже потянулись знакомые места — неодолимая пока лиственничная пустошь с извивами рек, с болотными марями, с подпалинами горельника… Глушь стволов, кладовая мха… Подкаменная Тунгуска… междуречье… скоро, скоро откроется под крылом, вот уже открылась светлая полоса той самой Угрюм-реки, по которой не однажды сплавлялся (и поднимался) молодой, любознательный, как песец, журналист Теодоров… вот поселок Т., беспорядочное скопление деревянных домов… как разросся, однако!.. накреняется, проскальзывает мимо… вставай, Николя, то бишь Николай Христофорович, прибыли на твою родину! Ну, изъяви хоть какие-нибудь чувства, скажи что-нибудь торжественное — родина все-таки!
Мой заслуженный приятель хрипит, откашливается, сплевывает себе под ноги (что за манеры, однако!), выдавливает из себя слова:
— Башка болит. Поправлять здоровье надо, Юрка.
Испортил песню!
6. ЗНАКОМЛЮСЬ ЗАНОВО, ТЕРЗАЮСЬ
— Ду-усенька! — зову я, подняв голову от подушки. — Ми-и-лая!
Она выглядывает из кухни. Вообще-то зовут ее Тымани, а Дусей почему-то нарек муж, ну и я издавна
