— Мужчина! — Гражданин! — Пассажир! Любой проснется от таких — на разные лады — призывов.
Проснулся и я, мужчина, гражданин, пассажир. И что же я вижу, что ощущаю? Мы уже не летим, а стоим прочно и косно на бетонной земле. Вот как умеет усыплять меня Лизонька, а вообще-то не типичен для Теодорова такой глухой и мертвый сон на борту воздушного судна.
— Вы куда летите? — спрашивает, стоя в проходе, рослая, хмурая стюардесса.
— До конца, — отвечаю я двусмысленно. Пусть сама решает, что я имею в виду — конечный пункт данного рейса или предел своего земного существования.
— Можете оставить сумку, — говорит она, чуть смягчаясь от моей улыбки.
— Нет уж; девушка, — возражаю я. — В ней вся моя скромная наличность.
Пожав прямыми плечами, она идет по проходу, а я поспешаю за ней. Круп у девушки выдающийся… да, Лиза, это надо признать, но нет в ней легкости и стремительности твоих обводов.
Автобус подвозит нас, граждан и пассажиров, к калитке в железной ограде, и вместе со всеми я выхожу на просторную площадь. Итак, город Красный Яр. Приветствую тебя, город Красный Яр. Давненько не встречались, ох давненько. Сколько же лет минуло с тех пор, как… Ну-ка давай припомним, ведь все равно не избежать контактов с прошлым, как ни старайся. Последний раз… когда же?.. да, в тысяча девятьсот аж семьдесят восьмом году. В ту пору молодой и деятельный Теодоров перекочевывал с северных широт в предгорья Памира, от эвенков и якутов к киргизам и узбекам. И было мне тогда, следовательно, двадцать восемь годков. Как быстро, однако, промелькнуло почти полтора десятилетия… как долго, однако, тащилось! Какая, Лиза, даль времени… ты только пошла в школу… и какая-таки близь! Вряд ли узнает меня славный город Красный Яр. Да и мне, Лиза, незнаком этот аэропорт, эта площадь, эти многоэтажные окрестности… без меня построены и обжиты. Озираюсь, закуриваю, растерянно улыбаюсь. Странно-то как, знала бы ты, возвращаться туда, где даже тени твоей не сохранилось… никаких намеков на твое былое присутствие… разве только в памяти знакомых осталась легкая рябь воспоминаний. А не позвонить ли кому? не напомнить ли о себе? Не восстановить ли хоть на краткий миг былое? Так думаю, щурясь от сильного солнца, растерянно улыбаясь.
Да, есть смысл, есть! В этом мире, как известно, немом и спешащем, не хватает нам, как известно, уз и связей. Отщёлкнув окурок в урну, я вхожу в здание аэропорта.
Тут, Лиза, дорогая, писателя Теодорова подстерегает неожиданность. Я подчеркиваю слово «писателя», нагло настаиваю на нем. Потому что с продавцом Теодоровым, с программистом Теодоровым, с банщиком Теодоровым (любую профессию возьми!) ничего бы не случилось, а писатель Теодоров, хоть и плохонький, хоть и хиленький, подвержен, как ты могла, наверно, убедиться, превратностям судьбы. Стоял бы я на площади, курил бы мирно — и все бы обошлось. Но меня понесло к телефонам-автоматам. А навстречу мне идет… кто бы ты думала?.. «Твоя старая знакомая сучка?» Нет, Лиза, ошиблась. Навстречу мне преспокойно движется невысокий, черноволосый, широколицый гражданин с «дипломатом» в руке. Всего-то! Но сердце мое дает сильный сбой. Это несомненно Коля Ботулу. Несомненно Коля. Несомненно Ботулу, как ни старается он выглядеть кем-то другим, непохожим на прежнего Колю Ботулу, — куда старше, чем тот, куда солидней. Себя-то он, конечно, может обмануть! Но меня не введет в заблуждение это широкое узкоглазое лицо, эта важная походка с разворотом ступней, эта чванливая нижняя губа, надвинутая на верхнюю, темный, строгий костюм, галстук, «дипломат»… Все равно это Коля, все равно Ботулу, житель крошечной эвенкийской фактории Харпичи, где я…
— Коля! — негромко окликаю. (А мог бы промолчать, мог бы!) Он останавливается. Мы смотрим друг на друга. Узкие глаза Коли пока ничего не выражают.
— Не узнаешь, что ли? — спрашиваю я, улыбаясь, волнуясь.
— Однако узнаю, — произносит он. — Ты Юрка Теодоров, журналист. Правильно?
— Правильно, Николя! Угадал. Я Юрка Теодоров, журналист, — улыбаюсь я еще шире, шире широкого, бескрайне широко, как нормальные люди никогда не улыбаются.
— Здорово! — говорит Ботулу с озаренным лицом.
— Здравствуй. Обнимемся, что ли?
— Ага! Давай, — соглашается он. И вот уже мнет мне плечи руками, сочно целует, шумно сопит мне в ухо. И я его обнимаю и целую.
— Хорошо, — говорит он, отстраняясь, утирая губы тыльной стороной ладони, — что мы встретились.
— Очень хорошо! — вторю я.
— Мы давно с тобой, Юрка, не встречались. Много лет. Теперь встретились.
— Да, Николя, встретились.
— Ты меня узнал, а я тебя сначала не узнал.
— Я тебя сразу узнал. Издалека.
— А я не узнал. Ты, Юрка, другой стал.
— Да и ты тоже другой, Николя. Но я сразу узнал.
— А я сразу не узнал.
Так мы с ним, Лиза, беседуем, любовно глядя друг на друга.
— Куда ты летишь, Юрка? — спрашивает Ботулу, оглядывая меня, оценивая мою потрепанную джинсовую одежку.
— В Москву. А ты?
— Я домой лечу. Домой. Все тут сделал. Надоело мне тут.
— Ты все еще в Харпичи живешь, Николя?
— Нет, Юрка. Что ты! Зачем? Я народный художник теперь — знаешь?
— Нет. Откуда же!
— Народный художник, — повторяет он, очень посерьезнев. — Я сюда на свою выставку приезжал. Очень успешная выставка.
— Поздравляю, Коля. Рад за тебя.
— А живу теперь в окружном центре, где ты жил.
— Вот как!
— Мы с тобой, Юрка, должны, по-моему, выпить, — шмыгает он носом.
— Это правильно! А где?
— Я знаю тут одно место. Тебе там не дадут, а я народный художник. Будешь меня угощать?
— Буду, Николя. Но надо побыстрей.
— Успеем. Идем со мной! — повелительно говорит он и направляется вперед — низкорослый, черноволосый, солидный пассажир, бывший киномеханик, бывший самодеятельный, а ныне народный художник Коля Ботулу.
Я следую за ним беспрекословно, Лиза. Вот так же в свое время молодой Теодоров доверялся его лыжне, когда мы оба выслеживали в истоках Вилюя диких олешков. Помню, командировка моя растянулась тогда надолго из-за непогоды, и не кто иной, как Коля Ботулу приютил меня в своем доме. Как забыть, скажи?.. Стылая комната с наглухо замерзшими окнами… печь с расколотой чугунной плитой… оленьи шкуры вместо одеял… холодный тягучий спирт… стук движка на окраине фактории… глухая многоверстная ночь за стенами… пьяный дурман… и Коля Ботулу, раскорячив ноги в унтах, стоит перед мольбертом и при слабом электрическом свете малюет некую меховую фигуру, напоминающую журналиста Теодорова. Много раз потом… что, Николя? денег надо? вот деньги, Николя, хватит, а?.. не однажды потом гостил он у меня в окружном центре. Всякий раз его приезд сопровождался… что, Коля? уже? Так быстро? Ну, Николя, ты мастер, ничего не скажешь! А где же мы пристроимся? Да, можно в буфете, правильно. Вот здесь, в тихом уголке… сейчас я принесу что-нибудь зажевать, а ты пока открывай, ибо… «Закончилась регистрация на рейс 14 по маршруту…» Это мой, Николя. Но посадку еще не объявили, успеем. Стоп, стоп! Мне достаточно, Николя. Прошли те времена, когда я мог безмерно… А тебе это не много будет, Николя?
— Ты за меня не бойся, Юрка, — отвечает он важно, косясь узкими глазами на соседей по стоячему столику. Откашливается. Двигает узел галстука туда-сюда, устраивая его поудобней для беспрепятственного прохождения напитка. — Я тебя сразу не узнал.
— Теперь-то узнал?
— Теперь узнал.
