заметался пожар!Видишь – медленно топчутся пары в спортзале.Завуч свет не дает потушить.Белый танец. Куда ты, Бессонова Галя?Без тебя от портвейна тошнит!Быстрый танец теперь. Чепилевский и Филькавдохновенно ломают шейка.А всего-то одна по ноль восемь бутылка,да и та недопита слегка! Но, как сомовский Блок у меня над диваном,я надменно и грустно гляжу.Завуч, видно, ушла. В этом сумраке странномза Светланою К. я слежу.И проходит Она в темно-синем костюме,как царица блаженных времен!Из динамиков стареньких льется «My woman!».Влагой терпкою я оглушен.Близоруко прищурясь (очков я стесняюсь)в электрическом сне наяву,к шведской стенке, как Лермонтов, я прислоняюсь,высоко задирая главу.Я и молод, и свеж, и влюблен, и прыщамия не так уж обильно покрыт.Но все ночи и дни безнадежное пламяу меня меж ногами гудит! И отчаянье нежно кадык мне сжимает,тесно сердцу в родимом дому.Надвигается жизнь. Бас-гитара играет.Блок взирает в грядущую тьму.И никто не поймет. На большой переменке«Яву» явскую с понтом куря,этой формой дурацкой сортирную стенкуотираю… Настанет пораи тогда все узнают, тогда все оценят,строки в общей тетради прочтутс посвященьем С.К… Но семейные сценыутонченную душу гнетут.И русичка в очках, и физрук в олимпийке,и отец в портупее, и весьэтот мир, этот мир!.. О моя Эвридика!О Светлана, о светлая весть,лунный свет, и пресветлое лоно, и дальшев том же духе – строка за строкой —светоносная Веста, и Сольвейг, и дажевлага ласк!.. Но – увы – никакойвлаги ласк (кроме собственноручной) на деленаяву я еще не видал.Эвридика была не по возрасту в теле,фартук форменный грудь не вмещал.И конечно, поверьями древними веялниже юбки упругий капрон.Ей бы шлейф со звездами, и перья, и веер…В свете БАМовских тусклых знаменмы росли, в голубом и улыбчивом свете«Огоньков», «Кабачков», КВН.Рдел значок комсомола на бюсте у Светы,и со всех окружающих стен(как рентген, по словам Вознесенского) зырилчеловечный герой «Лонжюмо».Из Москвы возвращались с колбаской и сыром,с апельсинами – даже зимой.Дети страшненьких лет забуревшей России,Фантомасом взращенный помет,в рукавах пиджаков мы портвейн проносили,пили, ленинский сдавши зачет.И отцов поносили, Высоцкого пели,тротуары клешами мели.И росли на дрожжах, но взрослеть не взрослели,до сих пор повзрослеть не смогли…ВИА бурно цвели. И у нас, натурально,тоже был свой ансамбль – «Альтаир».Признаюсь, и вокально, и инструментальноон чудовищен был. Но не жир(как мой папа считал) был причиной того, чтомы бесились – гормоны скорейи желание не соответствовать ГОСТухоть чуть-чуть, хоть прической своей!«Естердей, – пел солист, – ол май трабыл…», а дальшея не помню уже, хоть убей.Фа мажор, ми минор… Я не чувствовал фальши.«Самсинг вронг…» Ре минор. Естердей.А еще были в репертуаре пьесенки«Но то цо» и «Червонных гитар».«Нэ мув ниц», например. Пели Филька и Венька.Я завидовал им. Я игрална басу. Но не пел. Даже «Ша-ла-лу-ла-ла»подпевать не доверили мне.Но зато уж ревела моя бас-гитара,весь ансамбль заглушая вполне.Рядом с Блоком пришпилены были к обоямпереснятые Йоко и Джон,Ринго с Полом. Чуть ниже – пятно голубое,огоньковский Дега… Раздраженгрохотанием магнитофонной приставки«Нота-М», появлялся отец.Я в ответ ему что-то заносчиво тявкал.Вот и мама. «Сынок твой наглец!» — сообщает ей папа. Мятежная юностьне сдается. Махнувши рукой,папа с «Красной Звездой» удаляется. Струнывновь терзают вечерний покой.А куренье?! А случай, когда в раздевалкезавуч Берта Большая (онатак за рост и фигуру свою прозывалась)нас застукала с батлом вина?! (Между прочим, имелась другая кликухау нее – «Ява-100».) До концабуду я изумляться присутствию духа,доброте и терпенью отца.Я конечно же числил себя альбатросомиз Бодлера. В раскладе такомпапа был, разумеется, грубым матросом,в нежный клюв он дышал табаком! (Это – аллегорически. В жизни реальнойпапа мой никогда не курил.Это я на балконе в тоске инфернальной,притаившись во мраке, дымил.) Исчерпавши по политработе знакомыйвоспитательных мер арсенал,«Вот ты книги читаешь, а разве такомукниги учат?» – отец вопрошал.Я надменно молчал. А на самом-то делене такой уж наивный вопрос.Эти книги – такому, отец. Еле-елея до Пушкина позже дорос.Эти книги (особенно тот восьмитомник)подучили меня, увелии поили, поили смертельной истомой,в петербургские бездны влекли.Пусть не черная роза в бокале, а красный«Солнцедара» стакан и сырок,но излучины все пропитались прекрасно,льется дионисийский восторг.Так ведь жили поэты? Умру под забором,обывательских луж избежав.А леса криптомерий и прочего вздоразаслоняли постылую явь.Смысл неясен, но томные звуки прекрасны.Темной музыкой взвихренный снег.Уводил меня в даль Крысолов сладкогласыйдурнопьяный Серебряный век.Имена и названья звучали как песня —Зоргенфрей, Черубина и Пяст!Где б изданья сыскать их творений чудесных,дивных звуков наслушаться всласть! И какими ж они оказались на деле,когда я их – увы – прочитал! Даже Эллис, волшебный, неведомый Эллис,Кобылинским плешивым предстал! Впрочем, надо заметить, что именно этотстаромодного чтения кругледяное презрение к власти Советоввлил мне в душу. Читатель и друг,помнишь? «Утренней почты» воскресные звуки,ждешь, что будет в конце, но опятьКарел Гот! За туманом торопится Кукин.Или Клячкин? Не стоит гадать.Пестимея Макаровна строила козни,к пятой серии Фрол прозревал,и опять Карел Гот! И совсем уже позднособлазнительно ляжки вздымалФридрих Штадт, незабвенный Палас. О детантеЗорин, Бовин и Цветов бубнят.Масляков веселится и ищет таланты.Фигуристски красиво скользят.Литгазета клеймит Солженицера, там жеврет поэт про знакомство с Леже,и описана беспрецедентная кража,впрочем, стрелочник пойман уже.И когда б не дурацкая страсть к зоргенфреям,я бы к слуцким, конечно, припал.что, наверно, стыдней и уж точно вреднее,я же попросту их не читал.Был я юношей смуглым со взором горящим,демонически я хохоталнад «Совдепией». Нет, я не жил настоящим,Гамаюну я тайно внимал.Впрочем, все эти бездны, и тайны, и маскине мешали щенячьей вознес Чепилевским, и Филькой, и Масиным Васькойв мутноватой сенежской волне.Или сенежской, как говорили в поселке,расположенном на берегу,огороженном – чтобы дары Военторгане достались лихому врагу.Старшеклассники, мы с дембелями якшались,угощали их нашим виноми, внимая их россказням, мы приучалисьприблатненным болтать матерком.Как-то так уживалась Прекрасная Дамас той, из порнографических карт,дамой пик с несуразно большими грудями.На физре баскетбольный азартсочетался с тоскою, такою тоскою,с роковою такою тоской,что хоть бейся о стенды на стенах башкоюили волком Высоцкого вой! Зеркала раздражали и усугублялиотвращение к жизни,
