Стихи

нами Paradise,
ясен (даже чересчур)
смысл становится – окстись!

Но совсем другой ответ,
если верха просто нет.

22

Если низа нет вообще,
так, ризома, черт-те что —
столько смыслов у вещей,
сколько не сочтет никто!

Ведь тогда любая блядь
может смыслы сочинять.

23

Что и происходит, Юль.
Сколько их! Куда? Зачем?
Тот загнул, тот подмигнул.
Обезумели совсем.

Фу-ты, ну-ты, хвост трубой!
Отчебучат смысл любой!

24

Начитавшись Жомини,
множественность истин мне
проповедуют они.
Черт ли в этакой херне?

Я ведь это проходил,
когда ты под стол ходил.

25

Если был бы я француз
иль хотя б, как ты, еврей,
может, я нашел бы вкус
в свистопляске этой всей.

Мне ж, поскольку осетин,
смысл, пожалуйста, один!

26

Что мне сей калейдоскоп —
телескоп потребен мне —
разглядеть детально чтоб,
разобраться чтоб вполне,

в чем же смысл-то наконец,
ждет чего от нас Отец?

27

Чтоб мы славили Его
и не тешили других?
Иль уж вовсе ничего
Он не ждет от нас таких?

Жизнь есть ложь, да в ней намек.
Нам урок. Да все не впрок.
……………………………………

28

С трансцендентным перебор.
К имманентному пора.
Пестрый сор и сущий вздор
смаковать мы мастера.

Сплетничать в тиши ночной,
рожи корчить за спиной.

29

Дружба, служба, то да се.
Пиво-воды, колбаса.
Жизнь одна на все про все
и как на ладони вся —

так жалка и так смешна,
приставуча, как жена.

30

Ну а в жизни этой что
нам всего важнее? Ну?
Нет, мой друг, совсем не то!
Эк ты, Юличек, загнул!

Деньги нам всего важней!!
Или, скажем так, нужней.

31

До чего ж я их люблю!
До самозабвенья прям!
Я бы каждому рублю
спел отдельный дифирамб.

Платоническая страсть —
лень работать, грех украсть.

32

А уж гибнуть за металл —
нет уж, извини меня!
Впрочем, и за идеал
гибнуть не любитель я.

Даже за девичий вздох
не дождутся, чтоб подох.

33

Петь же ради вздохов сих
за металл про идеал
я готов хоть за троих,
я ни капли не устал.

Чай, язык-то без костей…
Только скучно без рублей.

34

Вот Флоренский, например,
не поверил мне – а зря.
Тыщи полторы,[2] поверь,
хватит мне. А говоря

честно, Юлик, и от ста
не стошнило б ни черта!

35

Где-то ж есть они, лежат,
бедненькие, ждут меня,
заунывно шелестят,
в сейфах без толку хранясь!

Но, как рыцарь Тогенбург,
я люблю их чересчур,

36

чтобы грубо обладать,
чтобы с ними вместе жить.
Так что суждено, видать,
им со мной в разлуке быть.

Если ты их встретишь, Юль,
передай, как я люблю.
………………………………..

37

П еретерли про любовь,
про ризому, про Творца.
Про дензнаки, Юлик, вновь
я витийствовал в сердцах.

Хронос, топос и хаос,
голос, логос и Христос —

38

кого хочешь выбирай!..
Выбирать-то страшно, брат.
Ты пока что поиграй,
ну а мне уже пора.

Так не хочется еще!
Но уже предъявлен счет.

39

Оглянуться не успел,
а уж век-то мой – тю-тю!
Так я на него подсел,
отвыкать невмоготу.

А ведь надо бы уже
на последнем рубеже.

40

Жадно мацать телеса
и не смыслить ни аза,
но притом на небеса
пялиться во все глаза —

несовместно это, брат,
неуместно, говорят.

41

В горних высях – колотун,
в дольних дырах – духота.
Или на язык типун,
иль немотствуют уста.

Нечто среднее избрать
не получится, видать.

42

Бога славим – гоп-ца-ца!
Бесов тешим – первер-цоц!
И Глаголом жжем сердца —
я с прохладцей, ты с ленцой,

лени-матушки сыны,
пасынки былой страны.

43

Не глаголом даже, Юль,
междометьями скорей.
Если на дворе июль,
скучно рифмовать – ей-ей!

Сквозь промытое стекло
глянь, как на дворе светло!

44

Летний вечер льет лучи
на окраину Москвы.
Так он беден, так он чист
от листвы и синевы.

Словно бы в последний раз
солнышко глядит на нас!

45

Кстати, не исключено.
Всяко, Юлик, может быть.
Нам гарантий не дано.
Но пока дано нам жить,

славить, тешить, мухлевать,
мать их всуе поминать.

46

В этот теплый вечер пить
«Гжелку» славную дано,
и по первой осушить
нам пока разрешено

за присутствующих дам,
и за тех, кто где-то там.

Конец

amour, exil… 1999

I ne nado vsjo vremja povtorjat: «Daj, Marija, da daj, Marija!» Izvestno ved, chem eto konchaetsja!

E-mail

I

* * *

Ну, началось! Это что же такое?
Что ж ты куражишься, сердце пустое?
Снова за старое? Вновь за былое,
битый червовый мой туз?
Знаешь ведь, чем это кончится, знаешь!
Что же ты снова скулишь, подвываешь?
Что ж опрометчиво так заключаешь
с низом телесным союз?

С низом телесным иль верхом небесным —
это покуда еще неизвестно!
Экие вновь разверзаются бездны!
Шесть встрепенулися чувств.
Оба желудочка ноют и ноют!
Не говоря уж про все остальное,
не говоря уж про место срамное —
«Трахаться хочешь?» – «Хочу!»

Кто же не хочет. Но дело не в этом,
дело, наверно, в источнике света,
в песенке, как оказалось, не спетой,
в нежности, как ни смешно!
Как же не стыдно!.. И, в зеркало глядя,
я обращаюсь к потертому дяде:
угомонись ты, ублюдок, не надо!
Это и вправду грешно!

Это сюжет для гитарного звона,
или для бунинского эпигона,
случай вообще-то дурнейшего тона —
пьянка. Потрепанный хлюст.
Барышня. Да-с, аппетитна, плутовка!..
Он подшофе волочится неловко,
крутит седеющий ус.

Глупость. Но утром с дурной головою
вдруг ощущает он что-то такое,
вдруг ошарашен такою тоскою,
дикой