Она улыбнулась сквозь слезы. Видимо, счастье действовало, как перегрузка, и мучило ее. Улыбнулась и пошла из садика. У нее была впереди долгая счастливая жизнь. И она устремилась в эту новую жизнь. А Дюк остался в прежней. На лавочке.
Когда он обернулся, Аэлиты уже не было. Он даже не узнал, как ее зовут. И откуда она приехала? И кто она такая? Да и была ли она вообще?
Но в кармане лежала новая ручка со следами черной засохшей туши на жестком пере.
Значит, все-таки была...
Вечером из Ленинграда вернулась мама.
Увидела сломанный диван и сказала:
— Ну, слава богу! Теперь мебель поменяю. А то живем, как беженцы. Не дом, а караван-сарай.
Она привезла в подарок Дюку альбом для марок, хотя Дюк вот уже год, как марок не собирал. А мама, оказывается, не заметила. Она вообще последнее время стала невнимательна, и Дюк заподозрил: не завелся ли у нее какой-нибудь хмырь с несовременным лицом на десять лет моложе или ровесник. В этом случае большая часть маминой любви перепадет ему, а Дюку останутся огрызки. И он заранее ненавидел этого хмыря и маму вместе с ним.
Дюк ходил по квартире хмурый и подозрительный, как бизон в прериях, но мама ничего не замечала. На нее навалилась куча хозяйственных дел. Она стирала белье,, запускала в производство обед и носилась между ванной, кухней и телефоном, который победно-звеняще призывал ее из внешнего мира. Мама спешила на зов, сильно топоча, вытирая на ходу руки, и Дюк всякий раз подозревал, что это звонит хмырь, и процесс кражи уже начался или может начаться каждую секунду.
Наконец мама заметила его настроение и спросила:
— Ты чего?
— Ничего. Не выспался.
Он улегся спать в половине десятого, но заснуть не мог, потому что вдруг понял: он обречен. Аэлиту засекут довольно скоро, может быть, даже в загсе, куда она предъявит фальшивый паспорт. Ей зададут несколько вопросов, на которые она, естественно, ответит. И Дюка посадят. В камеру придет Хренюк и скажет: «Я тебя предупреждал. Ты знал. Значит, ты совершил умышленную подделку документа, чем подорвал паспортную систему, которая является частью системы вообще. Значит, ты государственный преступник».
Шпагу над ним, как над Чернышевским, конечно, не сломают, а просто пошлют в тюрьму вместе с ворами и взяточниками, Правда, можно и в тюрьме остаться человеком. Но поскольку Дюк — нуль, пустое место, то он и там не завоюет авторитета, и ему достанется самая тяжелая и унизительная работа. Например, чистить бочку картошки.
Дюк услышал, как кто-то взвыл, а потом вдруг сообразил, что это его собственный вой. Взрывная волна страха выкинула его из постели, выбила из комнаты и кинула к маме. Мама уже засыпала. Дюк забился к ней под одеяло, стал выть потише, обвывая ее волосы и лицо.
— Ну что ты, талисманчик мой.— Мама нежным сильным движением отвела его волосы, стала целовать в теплый овечкин лобик.— Уже большой, а совсем маленький.
Он был действительно совсем маленьким для нее. Так же пугался и плакал, так же ел, слегка брезгливо складывая губы, От него так же пахло — сеном и парным молоком. Как от ягненка.
— Ну что с тобой? Что? Что? — спрашивала мама, плавясь от нежности.
И Дюк понял, что нет и не будет никакого хмыря. Мама никогда не выйдет замуж, а он никогда не женится. Они всю жизнь. будут .вместе и не отдадут на сторону ни грамма любви.
Мама грела губами его лицо. Ее любовь перетекала в Дюка, и он чувствовал себя защищенным, как зверек в норке возле теплого материнского живота.
— Ну что? — настаивала мама.
— А ты никому не скажешь?
— Нет. Никому.
— Поклянись.
— Клянусь,
— Чем?
— А я не знаю, чем клянутся,
— Поклянись моим здоровьем,— предложил Дюк.
— Еще чего...— не согласилась мама.
— Тогда я тебе ничего не скажу.
— Не говори,— согласилась мама, и это было обиднее всего.
Он не ожидал такого хода с маминой стороны.
Потребность рассказать распирала его изнутри, и он почувствовал, что лопнет, если не расскажет. Дюк полежал еще несколько секунд, потом стал рассказывать — с самого начала, с того классного часа, до самого конца — совершения государственного преступления. Но мама почему-то не испугалась.
— Идиотка,— сказала она раздумчиво.
— Кто? — не понял Дюк.
— Твоя Нина Георгиевна, кто же еще? Кто это воспитывает унижением? Хочешь, я ей скажу?
— Что? — испугался Дюк.
— Что она идиотка.
— Да ты что! У меня и так общий балл по аттестату будет 3,3. Куда я с ним поступлю?
— Хочешь, я тебя в другую школу переведу?
— Мама! Я тебя умоляю! Если ты будешь грубо вмешиваться, я ничего не буду тебе рассказывать,— расстроился Дюк.
— Хорошо,— пообещала мамa.— Я не буду грубо вмешиваться.
Дюк лежал в теплой, уютной темноте и думал о том, что другая школа — это другие друзья. Другие враги. А он хотел, чтобы друзья и даже враги были прежними. Он к ним привык. Машу Астраханскую он сделал счастливой. Марееву — стройной. Тете Зине выразил свой протест.
— Знаешь, в чем твоя ошибка? — спросила мама.— В том, что ты живешь не своей жизнью. Ты ведь не талисман.
— Неизвестно,— слабо возразил Дюк.
— Известно, известно.— Мама поцеловала его, как бы скрашивая развенчание нежностью.— Ты не талисман. А живешь, как талисман. Значит, ты живешь не своей жизнью. Поэтому ты воруешь, врешь и воешь.
Дюк внимательно слушал и даже дышать старался потише.
— Знаешь, почему я развелась с твоим отцом? Он хотел, чтобы я жила его жизнью. А я не могла. И ты не можешь.
— А это хорошо или плохо? — не понял Дюк.
— Где-то я читала: «Ни брату, ни жене, ни другу не давай власти над собой при жизни твоей. Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя ничем...» Надо быть тем, кто ты есть. Самое главное в жизни — найти себя и полностью реализовать.
— А как я себя найду, если меня нет?
— Кто сказал?
— Нина Георгиевна. Она сказала, что я безынициативный.
— Ну и что? Даже если так... Не всем же быть лидерами... Есть лидеры, а есть ведомые. Жанна Д 'Арк, например, вела войско, чтобы спасти Орлеан, а за ней шел солдат, И так же боролся и погибал, когда надо было. Дело в том, куда они идут и с какой целью. Ты меня понял?
— Не очень,— сознался Дюк.
— Будь порядочным человеком. Будь мужчиной. И хватит с меня.
