— Почему с тебя? — не понял Дюк.
— Потому, что ты моя реализация.
— И это все?
— Нет,— сказала мама.— Не все.
— А как ты себя реализовала?
— В любви.
— К кому? — насторожился Дюк.
— Ко всему. Я даже этот стул люблю, на котором сижу. И кошку соседскую. Я никого не презираю. Не считаю хуже себя.
Дюк перевел глаза на стул. В темноте он выглядел иначе, чем при свете,— как бы обрел таинственный дополнительный смысл.
— А без отца тебе лучше? — спросил Дюк, проникая в мамину жизнь.
Они впервые говорили об этом. И так. Дюку всегда казалось, что мама — это его мама. И все. А оказывается, она еще и женщина и отдельный человек со своей реализацией.
— Он хотел, чтобы я осуществляла его Существо. Была при нем.
— А может быть, не так плохо осуществлять другого человека, если он стоит того,— предположил Дюк.— Чехова, например...
— Нет,— решительно сказала мама.— Каждый человек неповторим. Поэтому надо быть собой и больше никем. Дай слово, что перестанешь талисманить.
— Даю слово,— пообещал Дюк.
— Это талисманство — замкнутый порочный круг. Все, кого ты облагодетельствовал, придут к тебе завтра и снова станут в очередь. И если ты им откажешь, они же тебя и возненавидят и будут помнить не то, что ты для них сделал, а то, что ты для них не сделал. Благодарность — аморфное чувство.
Дюк представил себе, как к нему снова пришли: Аэлита — за новым ребенком в новой семье, тетя Зина — за ковром, Виталька Резников — за институтом, Маша — за Виталькой. Кияшко захочет вернуть все, что когда-то раздарила.
— Даю слово,— поклялся Дюк.
— А теперь иди к себе и спи. И не бойся. Ничего с тобой не будет.
— Ас Аэлитой?
— И с ней тоже ничего не случится. Просто будет жить не в своем возрасте. Пока не устанет. Иди, а то я не высплюсь.
Дюк побежал трусцой к себе в комнату, обгоняя холод. Влез под одеяло. Положил голову на подушку. И в эту же секунду устремился вверх по какой-то незнакомой лестнице. Подпрыгнул, напружинился -и полетел в прыжке. И знал, что, если напружинится изо всех сил, может лететь выше и дальше. Но не позволял себе этого. Побаивался. Такое чувство бывает, наверное, у собаки, играющей с хозяином, когда она легко покусывает его руку и у нее даже зубы чешутся — так хочется хватить посильнее. Но нельзя. И Дюк, как собака, чувствует нетерпение. И вот не выдерживает — напрягается до того, что весь дрожит. И летит к небу. К розовым облакам. Счастье! Вот оно! И вдруг пугается: а как обратно?
И в этот момент взвенел телефон.
Дюк оторвал голову от подушки, обалдело посмотрел на телефон, переживая одновременно сон, и явь, и ощущение тревоги, звенящей вокруг телефона.
Он снял трубку. Хрипло отозвался:
— Я слушаю...
Там молчали. Но за молчанием чувствовалась не пустота, а человек. Кто это? Аэлита? Милиционер? Маша Астраханская? Кому он понадобился?..
— Я слушаю,— окрепшим голосом потребовал Дюк.
— Саша, это ты? Извини, пожалуйста, что я тебя разбудила...
Дюк с величайшим недоумением узнал голос классной руководительницы Нины Георгиевны. И представил себе ее лицо с часто и нервно мигающими глазами.
— Мне только что позвонили из больницы и сказали, что мама плохо себя чувствует. И чтобы я пришла. Я очень боюсь.
Дюк молчал.
— Ты понимаешь, они так подготавливают родственников, когда больной умирает. Они ведь прямо не могут сказать. Это антигуманно...
Волнение Нины Георгиевны перекинулось на Дюка, как пожар в лесу.
— Я тебя очень прошу. Сходи со мной в больницу. Пожалуйста.
— Сейчас? — спросил Дюк.
— Да. Прямо сейчас. Я, конечно, понимаю, что ты должен спать. Но...
— А какая больница? — спросил Дюк.
— Шестьдесят вторая. Это недалеко.
— А как зовут вашу маму?
— Сидорова Анна Михайловна. А зачем тебе?
— Перезвоните мне через пятнадцать минут,— попросил Дюк.
— Хорошо,— согласилась Нина Георгиевна убитым голосом.
Дюк положил трубку. Набрал 09. Там сразу отозвались, и слышимость была замечательная, поскольку линия не перегружена. Дюку дали телефон шестьдесят второй больницы. И в шестьдесят второй отозвались сейчас же, и чувствовалось, что больница рядом, потому что голос звучал совсем близко.
— Рабочий день кончился,— сказал голос,— Звоните завтра с десяти утра.
— Я не могу завтра! — вскричал Дюк.— Мне надо сейчас! Я вас очень прошу...
— А ты кто? — спросил голос.— Мальчик или девочка?
— Мальчик.
— Как фамилия? — спросил голос.
— Моя?
— Да нет. При чем тут ты? Фамилия больного. Про кого ты спрашиваешь?
— Сидорова. Анна Михайловна.
Голос куда-то канул. Дюк даже подумал, что телефон отключили.
— Алло! — крикнул он.
— Не кричи,— попросил голос.— Я ищу.
— А вы мужчина или женщина? — полюбопытствовал Дюк, потому что голос был низкий и мог принадлежать представителю того и другого пола.
— Я старуха,— сказал голос. И снова канул. Потом опять возник и спросил: — А она тебе кто? Бабушка?
— Не моя,— уклончиво ответил Дюк.
— Скончалась...— не сразу сказал голос.
Дюк был поражен словом «скончалась». Значит была, была и кончилась.
— Спасибо...— прошептал он. Там вздохнули и положили трубку.
И этот вздох как бы остался в его комнате. Дюк с ужасом всматривался в черное окно, как будто там могло возникнуть мертвое лицо. Он сидел без единой конкретной мысли. Существовал как бы на верхушке вздоха.
Потом мысли стали просачиваться в его голову одна за другой. Первая мысль была та, что сейчас позвонит Нина Георгиевна и надо что-то придумать и не ходить. Потому что пойти с ней в больницу — значит, провалиться, порушить конструкцию талисмана, выстроенную такими усилиями. Нина Георгиевна увидит, что Дюк не просто нуль. Это было бы еще ничего. Нуль в конце концов нейтрален и никому не мешает.
Она увидит, что он минус единица. Врун и самозванец с преступным потенциалом. И если он таков в пятнадцать лет, то что же выйдет из него дальше?
И наверняка ближайшее классное собрание будет посвящено именно этой теме.
Вторая мысль, следующая за первой и вытекающая из нее, была та, что если Дюк не пойдет с Ниной
