Георгиевной, то она пойдет одна, потому что сопровождать ее некому. Она жила со старой матерью и маленькой дочкой. Он представил, как она поплетется в ночи. Потом одна встретит это известие. И одна пойдет обратно. Как она будет возвращаться?
Зазвенел телефон. Дюк снял трубку и сказал:
— Я выхожу. Встретимся возле автобусной остановки.
— А зачем? — удивилась Нина Георгиевна.— Ведь автобусы же не ходят...
— Для ориентиру,— объяснил Дюк. Он положил трубку и стал одеваться.
Конечно, жаль было проваливаться после стольких трудов.
Да и чем он мог ей помочь? Только тем, что быть рядом... Но ведь он мужчина. А это и есть его сущность, Замысел природы.
Автобусы начинают ходить в шесть утра, а сейчас было половина второго.
Дюк и Нина Георгиевна шли пешком и все время оборачивались — не покажется ли такси со светящимся зеленым огоньком.
И такси действительно показалось, но уже возле самой больницы. Когда они уже дошли и брать машину было бессмысленно.
У Дюка всегда было в жизни именно так: все, что он хотел получить, приходило к нему в конце концов. Но приходило поздно. Когда ему это уже становилось не нужно, Так было с велосипедом. Так наверное, будет с Машей Астраханской.
Больница была выкрашена в белую краску, как больничный халат, и даже в темноте светилась белизной, и казалось, что возле нее начало светать. Где-то за стенами, может быть, в подвале, лежало мертвое тело.
— Я вас здесь подожду,— сказал Дюк.
Нина Георгиевна кивнула и пошла к широк стеклянной двери, /ведущей в стационар. Оберь лась, спросила:
— Ты не уйдешь?
— Что вы...— смутился Дюк, поражаясь беспомощности и детству взрослого человека.
— Я никогда ее не понимала,— вдруг сказала Нина Георгиевна.— Не хотела понять...
Она как бы переложила на Дюка немножко своего отчаяния, и он принял его. И поник.
— Ну ладно,— сказала Нина Георгиевна и пошла неловко ступая.
Дюк остался ждать.
Перед больницей, по другую сторону дороги был брошен островок леса. К островку примыкали шикарные кирпичные дома. Возле них много машин. И казалось, что в этих домах живут люди которые не болеют, не умирают и не плачут, Чтобы достать мебель или пластинку, им не надо обзаводиться талисманом. Иди и покупай. Однако Дюк не завидовал им. У него было свойство натуры как у мамы. Любить то, что мое. Моя шапка с кисточкой. Моя страна. Моя жизнь. И даже эта ночь тоже моя.
За стационаром строился новый корпус. Стройка неприятно, хламно темнела, и казалось, что оттуда может прибежать крыса. Дюк мистически боялся этого зверя с низкой посадкой и голым бесстыжим хвостом. Он был убежден, что у крыс ни стыда ни совести. А ум есть. Значит, крыса сознательно бесстыжая и бессовестная. Она сообразит, что Дюк один в ночи, взбежит по нему и выкусит кусок лица.
Дюку стало зябко и захотелось громко позвать Нину Георгиевну. В этот момент отворилась стеклянная дверь, и Нина Георгиевна выбежала радостная.
Дюк заметил, что такое случается с ним часто: стоит ему о человеке подумать, внутренне позвать, и он появляется. Встречается на улице либо звонит по телефону.
Нина Георгиевна радостно обхватила Дюка и даже приподняла его:
Потом поставила на место и сообщила, запыхавшись от чувств.
— В понедельник можно забирать...
— В каком виде?— растерялся Дюк.
— В удовлетворительном,— ответила Нина Георгиевна. И пошла по больничной дорожке.
Дюк двинулся следом, недоумевая: что же случилось? Может быть, Нине Георгиевне дали неправильную справку? Не захотели огорчать? А может быть, это ему по телефону неправильно сказали, что-нибудь перепутали? Или пошутили. Хотя вряд ли кто шутит такими вещами. А может быть, все правильно. Просто Ивановых в Москве две тысячи, а Сидоровых человек триста, и почему бы двум Сидоровым не оказаться в одной шестьдесят второй больнице.
— А зачем вам звонили? — перепроверил Дюк.
— Мама потребовала. Заставила дежурную сестру,— недовольно сказала Нина Георгиевна.— Все- таки, она эгоистка. Никогда не умела думать о других. А в старости и вовсе как маленькая.
Сейчас, когда миновала смерть, на сцену выступила сама жизнь с ее житейскими делами и житейскими претензиями.
Обратная дорога показалась в три раза короче. Во-первых, они больше не оборачивались, а шли только вперед в обнимку с большой удачей. Нина Георгиевна возвращалась обратно дочкой, а не сироткой. А Дюк в последний раз блестяще выиграл партию талисмана.
Уходить надо непобежденным. Как в спорте. В последний раз выиграть — и уйти.
Подошли к автобусной остановке, откуда начали свой путь, полный тревог.
— Спасибо, Саша,— сказала Нина Георгиевна и посмотрела Дюку в глаза не как учитель ученику, а как равный равному.
— Не за что,— смутился Дюк.
— Есть за что,— серьезно возразила Нина Георгиевна.— Учить уроки, участвовать во внеклассной работе и хулиганить могут все. А быть талисманом, давать людям счастье — редкий дар. Я поставлю тебе по литературе пятерку и поговорю с Львом Семеновичем, у меня с ним хорошие отношения. И он поговорит с Инессой Даниловной. Максимальный балл — 5,0 — мы тебе, конечно, не сделаем. Но 4,7 можно натянуть. Это тоже неплохо. С 4,7 ты сумеешь поступить куда угодно. Даже в МГУ.
— Да что вы,— смутился Дюк.— Не надо.
— Надо,— с убеждением сказала Нина Георгиевна.— Людей надо беречь. А ты человек.
Дюк не стал поддерживать это новое мнение. И не стал против него возражать. Он вдруг почувствовал, что хочет спать, и это желание оказалось сильнее всех других желаний.
Голову тянуло книзу, будто кто-то положил на затылок тяжелую ладонь.
— Ну, до завтра,— попрощалась Нина Георгиевна.— Хотя уже завтра. Если проспишь, можешь прийти к третьему уроку,— разрешила она.
И пошла от остановки к своему дому. А Дюк — к своему. Короткой дорогой. Через садик.
Садик смотрелся ночью совершенно иначе — как дальний родственник настоящего леса. И лавочка выглядела более самостоятельной. Не зависимой от людей.
Дюк сел на лавочку в привычной позе — лицом к небу. Темное небо с точечками звезд было похоже на перфокарту. А может, это и есть господня перфокарта и люди из поколения в поколение пытаются ее расшифровать. Хорошо было бы заложить ее в счетную машину и получить судьбу.
Дюк всматривался в звездный шифр, стараясь прочитать свою судьбу. Но ничего нельзя знать наперед. И в этом спасение. Какой был бы ужас, если бы человек все знал о себе заранее: кого полюбит, когда умрет. Знание убивает надежду. Если, например, точно знать день смерти, то всю оставшуюся жизнь только и будешь подсчитывать: сколько тебе осталось. И ничего существенного в жизни не сделаешь. Зачем что-то делать, если все равно такого-то и во столько-то ты умрешь.
А если не знать, то кажется: не окончишься никогда. Будешь вечно. И тогда есть смысл искать себя, и найти, и полностью реализовать. Осуществить свое существо.
