Николай II в секретной переписке

Нежно и крепко целую. Твой старый

Ники.

Ц.С.

27 апреля 1916 г.

Любимый мой!

Мое сердце затрепетало от радости, когда Тюдельс, по возвращении моем из лазарета, передала мне твое драгоценное письмо.

В воздухе сильно парило, болело сердце, и я сильно кашляла, левая рука тоже болела. Я предчувствовала грозу, которая, слава Богу, разразилась, т.е. прошла мимо, дважды доносились издалека раскаты грома, хлынул дождь, и все сразу заметно позеленело. Это прибьет пыль ко времени отъезда Ани и всех наших раненых. Час отхода поезда еще не установлен, ежеминутно его меняют из-за продвижения других поездов, — вероятно, он отойдет в 7. В лазарете большое возбуждение, а Аня в страшных хлопотах.

Поставила за тебя свечку у Знамения.

Петровский[838] приходил в лазарет проститься. Вчера приехал Толя Б.[839] Он не знает, что предпринять, так как ему неизвестно, застанет он тебя в Могилеве или нет.

Я так рада, что ты снова можешь кататься на реке и что устроят палатку в саду. Когда ты посетишь гвардию? Душа и сердце жаждут тебя.

Ты не можешь себе представить, как безумно у меня вчера болело лицо весь день и вечер, это началось как только я села в автомобиль. Сегодня пока лучше.

Прощай, мой милый, благословляю тебя и осыпаю страстными поцелуями. Какое счастье, что мы с тобой увидимся — скоро, надеюсь! Благословляю и тысячу раз целую тебя, муженек мой.

Навеки всецело твоя

Родная.

Ц. ставка 27 апреля 1916 г.

Моя возлюбленная женушка!

Нежно благодарю тебя за твое дорогое письмо, к которому приложены письма Ольги и Алексея. Крошка так начинает свое: “считаю дни, а почему — сам знаешь”. Очень мило! Все утро шел дождь, и вдруг стало холодно — только 10 градусов — после жары предыдущих дней.

Французские министры приехали с несколькими офицерами — у них были продолжительные совещания с Алексеевым, Беляевым, Сергеем и др., затем они обедали, причем оба были моими соседями; таким образом я избежал необходимости особо беседовать с ними.

Твою мысль снова произвести большой внутренний заем, о которой ты пишешь, я считаю удачной — поговори, пожалуйста, об этом с Штюрмером и даже с Барком. Я уверен, что последний будет чрезвычайно польщен и тронут, и в то же время он может указать тебе, как это делается и в чем заключаются трудности, если таковые имеются.

Перед отъездом я приказал министрам выработать на много лет вперед обширный план постройки новых железных дорог, так что этот новый денежный заем как раз помог бы его осуществить.

Только что получил следующую телеграмму: “La centenaire met aux pieds des Vos Maj. sa profbnde reconaissanse sa fidelite a un passe toujours present Leonille Wittgenstein”[840].

Очень красиво сказано, по-моему.

Прилагаю письмо Ольги, которое, пожалуйста, верни мне. Бедная девочка, естественно, что она мучается; она так долго скрывала свои чувства, что должна была, наконец, их высказать. Она стремится к настоящему личному счастью, которого никогда у нее не было.

28 апреля. Слава Богу, прекрасный теплый день. Ночью было очень холодно, только 4 градуса, так что я даже принужден был закрыть окно! Благодарю тебя и Татьяну за ваши милые письма.

Надеюсь, что твое лицо не будет тебя очень мучить. Храни тебя Бог, моя душка-женушка! Нежно тебя и детей целую и благодарю их всех за письма.

Навеки твой муженек

Ники.

Не мог еще назначить срока отъезда в гвардию по некоторым причинам, которые объясню.

Царское Село. 28 апреля 1916 г.

Дорогой мой душка!

Вот и опять у нас зима — все снова белое, и снег валит, мне так жаль деревья и кусты, совсем было зазеленевшие после вчерашнего дождя! Правда, зато поездка в город будет менее утомительна. Я беру с собой всех четырех девочек для осмотра английского госпиталя в доме Эллы — вечером их отряд проследует к гвардии. Затем мы напьемся чаю в Аничковом. Не могу взять Бэби с собой, так как у него свело левую ногу и все эти дни его приходится носить — у него нет болей, дело идет на поправку, но он осторожен ввиду предстоящей поездки.

Меня удивляет, почему ты еще не выехал посмотреть гвардию, они все ждут с таким нетерпением, а сейчас погода так резко переменилась.

Посылаю тебе рапорт о маленьком докторе Матушкине из моего 21-го сибирского полка — он прошлую зиму лежал в нашем лазарете. Нельзя ли снова представить его бумаги в Георг. Думу, так как, по-моему, чрезвычайно несправедливо, что ему не дали креста — хоть он и врач, он нес обязанности офицера.

Ну, вчерашний день доставил А. немало томления — никак нельзя было установить, когда прибудет мой санитарный поезд в Ц.С. из города для того, чтобы захватить ее; — после бесконечных отмен мы, наконец, после 6 отвезли ее, прошлись по всему поезду, нашли в нем множество своих раненых офицеров, а такжеизбольшого дворцового лазарета и из города, — сына Гебеля и солдат, также 5 несчастных Аниных калек, 5 сестер, едущих в отпуск в Ливадию и нескольких жен, сопровождающих мужей. Вильчк. также поехал, чтоб осмотреть все санатории в Крыму, принадлежащие к нашему Ц.С. пункту, — и Дуван[841] поехал. А. провожала целая свита — Жук, Феод. Степан., Коренев, Ломан сопровождает поезд. Ее вместе с ее горничной поместили в его прелестном купе в вагоне сестер, ее раненые в противоположном конце поезда. Наконец, в 7 1/2 они двинулись (она была ужасно грустна). Когда я ложилась спать, то получила от нее письмо из города, в котором она сообщает, что они простоят там еще до 10 1/2 — один Бог знает, когда они попадут в Евпаторию. Она шлет тебе множество любящих поцелуев, но она не имела времени написать тебе в эти последние дни, полные хлопот.

Но какой снег валит! Я плохо спала: что-то было неблагополучно с моим министром внутренних дел.

Вечер мы провели за работой, а Ольга и я читали по очереди английский рассказ, давно нами начатый и совершенно позабытый.

Что ты скажешь по поводу того, что Николаша председательствовал на открытии комитета “по вопросу о земстве в Закавказье”.

Узнала из газет о смерти Гревениц[842] — что будет с Долли [843], не могу этого даже вообразить.

Только что получила твое дорогое письмо, сокровище мое, и от всей души благодарю тебя за него. Да, милый, мы поедем с таким расчетом, чтобы к 2 быть в Могилеве, иначе нам не удастся отдохнуть перед церковной службой. Как я радуюсь при мысли, что через неделю мы будем вместе!

Это хорошо, что Феод. следит за твоим пульсом, так как не всякое сердце достаточно выносливо, и то, что ты слишком много гребешь против течения, может сильно повредить твоему сердцу — оно нуждается в постепенной тренировке. Ты пишешь, что дорогая матушка собирается выехать в субботу — здесь об этом ничего не известно, а потому Ресин сегодня же посылает для охраны солдат и казаков. Зина Менгден тоже ничего не знает — все в волнении, так как в скорый срок это трудно организовать, в особенности в данное время. Бедный Игорь меня огорчает, что он все еще так слаб — у всех этих мальчиков[844] такое неважное здоровье.

Ах, мой Голубой Мальчик, я скоро приеду, чтобы прижать его к моему сердцу и покрыть нежными поцелуями его милое лицо, глаза, губы!!!

О, эти несчастные две собаки! Помнишь ли ты, как мы спасли Имана и Шилку в Петергофе?

Уж полдень, и все еще идет снег, ветрено, солнце пытается проглянуть, но пока это ему еще не удалось. Почему ты все еще не едешь смотреть гвардию? Остановимся ли мы в Виннице по пути на юг, чтоб я могла там осмотреть мой склад? Если б я заранее знала, когда мы там будем, то дала бы знать Апраксину и Мекку, чтоб они к тому времени были там. Если у тебя есть хотя бы приблизительный план, то, пожалуйста, извести меня, так как мы должны рассчитывать, что взять из белья и платья. Затем, не могли ли бы мы съездить из Симферополя (оставив там часть вагонов) по жел. дор. в Евпаторию? Это было бы менее утомительно, и мы могли бы позавтракать в поезде, осмотреть санатории и повидать Аню. Распорядился ли ты насчет того, чтоб образ Влад. Божьей Матери перевезли из Усп. соб. в ставку[845]? Сейчас я должна встать и одеться. Прощай, да благословит тебя Бог! Ненаглядный мой, маленькая женушка ужасно тоскует по тебе! Осыпаю тебя жгучими поцелуями и прижимаю твою голову к моей груди.

Навеки всецело твоя старая

Солнышко.

Ц. С. 29 апреля 1916 г.

Мой Голубой Мальчик!

Горячо благодарю тебя, сокровище мое, за твое дорогое письмо, которое я только что получила, а также за письмо бедной милой Ольги. Я вполне понимаю ее и глубоко сочувствую ей, но мне пришлось ей поставить все на вид, из-за тебя. Разумеется, хотелось бы, наконец, видеть ее счастливой, — но будет ли это так? Можно ли мне спросить нашего Друга от моего имени, как Он находит, когда лучше этому быть, сейчас или после войны? Я повидаю Его минуточку у Ани, чтобы проститься, так как Он хочет меня благословить перед моей поездкой, — и тогда ты можешь ей ответить. Вчера я видела за чаем Ксению. Она тоже едет на юг в субботу и, вероятно, нам перед этим не удастся поговорить. Вол. Волк.[846] сказал ей, что лучше сделать это сейчас, а Пете, что лучше после окончания войны, — это уж такой человек, старается всем угодить, подобно тому как он это делает в кулуарах Таврического[847].

Все утро шел снег, стало сыро, и это чувствуют и раненые и моя щека. Сегодня утром была в лазарете, сейчас у меня будет прием, после отправлюсь в Анин лазарет, затем доклады. Все дела. У Бэби рука тоже опухла (но не болит) от сырости, нога тоже еще не совсем поправилась. Жаль по поводу гвардии, но у тебя, несомненно, на то есть свои причины. Прости, что так мало пишу, но сейчас начнется прием.

Мой дорогой Голубой Мальчик, я бесконечно тебя люблю. Да благословит и защитит тебя Господь! Осыпаю тебя самыми нежными поцелуями. Навеки всецело

Твоя.

Дорогая матушка выглядит хорошо, но похудела и стремится уехать, так как вечные приемы утомляют и раздражают ее. Она едет в воскресенье — таким образом, мы все сейчас разъезжаемся.