следующей Пасхи.
Он остановился у купели и поглядел в чистую воду, в которой не было даже слабой примеси красного. Он опустил в воду пальцы и смочил лоб, щеки, веки.
Затем медленно побрел по проходу, подошел к алтарю, упал перед ним ниц и разразился потоком слез. Звуки его горестных рыданий возносились вверх и возвращались, отраженные от потолка башни, где в звоннице висел молчащий колокол.
Он оплакивал многие вещи.
Себя.
Человека, который был здесь за секунду до этого.
Тот долгий период времени, который должен пройти, пока не разверзнутся скалы и гробница снова не опустеет.
Пока Симон, называемый Петром, снова не увидит на марсианском берегу Призрака и не почувствует себя Симоном-Петром.
Но больше всего он плакал оттого, что… никогда в своей жизни никому не сможет рассказать об этой ночи…
Рэй Дуглас Брэдбери
Направление — Чикаго-бис
Под бледным апрельским небом слабый ветерок казался последним напоминанием о прошедшей зиме. Около полудня в пустой парк забрел старик. Ноги его были замотаны в грязные, в ржавых пятнах обмотки. Волосы седые, спутанные и такая же борода. Рот, обрамленный этим клочковатым чудом, казалось, распирало от откровений.
Сначала старик оглянулся и пристально посмотрел назад, как будто потерял столько разных вещей, что не знал, с чего начать предъявление счета к этим руинам на горизонте, к этому беззубому силуэту города. Ничего не обнаружив, он заковылял дальше, пока не наткнулся на скамью, на которой сидела незнакомая женщина. Окинув ее внимательным взглядом, старик кивнул головой и сел на дальний край скамейки. На женщину он больше не глядел.
Минуты три сидел с закрытыми глазами и вспоминал. Его губы шевелились, а голова дергалась, как будто он пытался носом выдолбить в воздухе одно-единственное слово. И как только оно сформировалось в мозгу, уста его отверзлись, чтобы провозгласить это слово чистым, прекрасным голосом:
— Кофе.
Женщина коротко не то всхлипнула, не то вздохнула и оцепенела.
Старик разыгрывал пантомиму своими негнущимися пальцами.
— Повернуть ключ! Ярко-красная банка с желтыми надписями! Сжатый воздух. С-с-ш-ш-ш! Вакуумная упаковка. С-с-с-т! Как змея!
Женщина дернула головой, как будто ей влепили пощечину. Она с ужасом глядела на шевелящиеся губы старика.
— Запах! Аромат! Темно-коричневые, чудесные, жирные на ощупь бразильские зерна! Урожай нынешнего года!
Она вскочила и, шатаясь, как подстреленная, неверной походкой устремилась прочь.
Старик широко раскрыл глаза.
— Но, послушайте! Я…
Но она уже убежала.
Старик вздохнул и поплелся дальше по дорожке, пока не дошел до скамейки, где сидел какой-то парень. Парень был всецело поглощен свертыванием самокрутки, используя маленький квадратик тонкой оберточной бумаги. Вместо табака — высушенная трава. Его нервные пальцы тряслись, когда он, священнодействуя, придавливал и утаптывал траву. Свернул трубочку, схватил ее губами и раскурил, почти впадая при этом в транс. Он откинулся назад, слегка скашивая глаза, осваиваясь с неприятным вкусом во рту и странным ощущением в легких.
Старик проследил, как полуденный ветерок подхватил облачко дыма и сказал:
— “Честерфильд”.
Парень вцепился рукой в свое колено.
— “Филипп-Моррис”, — сказал старик.
Парень угрюмо пялился на него.
— “Кент”, “Пэлл-Мелл”, “Мальборо”, — продолжал старик, не глядя на парня. — Какие названия! Белые, красные, янтарные пачки, пачки зеленые, как трава, голубые, как небо, чистое золото, а наверху каждой — тонкая рубиновая полоска. Потянешь за нее, и целлофановая обертка расклеивается, ногтем открываешь крышечку — там голубой правительственный штамп об уплате налога…
— Заткнись, — сказал парень.
— Можно было купить в киосках, барах, подземных переходах…
— Заткнись!
— Зачем же так? — сказал старик. — Просто я почуял дым и подумал…
— Он подумал! — парень от злости затрясся так, что его самодельная сигарета раскрутилась и высыпалась ему на колени. — Видишь, гад, что ты наделал!
— Извини. Просто уж день сегодня такой теплый, дружеский.
— Я тебе не друг!
— Мы все теперь друзья, иначе зачем жить?
— Друзья! — фыркнул парень, бесцельно комкая истерзанную самокрутку. — Может быть, и существовали “Друзья” до 1990-го, а сейчас…
— 1990-й. Ты тогда был еще в пеленках. Тогда еще существовали конфеты “Баттерфингер” в ярко- желтой обертке, “Бэби Руф”, шоколадные “Плитки Кларка” в оранжевой бумажке. Коробки “Млечный Путь” — можно было съесть целую вселенную шоколадных звезд, комет, метеоров. Очень вкусно!
— Врешь — никогда этого не было, — парень резко встал. — Что с тобой, дед?
— Я вспоминаю лимоны и мандарины — вот что со мной. А ты помнишь апельсины?
— Тьфу, черт! Апельсины! Ты хочешь сказать, что я вру? Ты что — хочешь, чтобы мне совсем заплохело? Ты что — псих? Законов не знаешь? Знаешь, что я могу с тобой сделать, ты?
— Я знаю, знаю, — ответил старик, втягивая голову. — Меня обманула погода Я начал вспоминать и сравнивать…
— Там, в полиции, за эти сравнения несдобровать. Ясно тебе, ублюдок? Ты что — приключений на свою задницу ищешь?
Он схватил старика за потертый лацкан, но тот оборвался, и парню пришлось ухватиться за другой. Он тряс старика и пронзительно визжал ему в лицо:
— И почему я не вытряс до сих пор из тебя душу к чертям собачьим! Давно никого не трогал, но сейчас…
Он толкнул старика. Потом еще. Потом толчки перешли в тумаки, тумаки в оплеухи, оплеухи в удары. Целый град ударов. Старик качался, словно деревцо в грозу, пытаясь ладонями прикрыться от кулаков парня, в кровь разбивавших ему лицо… Кулаки выбивали из старика память о сигаретах и леденцах, конфетах и шоколадках до тех пор, пока он не свалился. Парень еще некоторое время катал старика по земле пинками, а потом остановился и заплакал. Услышав плач, старик сжался в комок, стиснул зубы от боли и открыл глаза. Он убрал пальцы с разбитых губ и удивленно уставился на своего обидчика. Парень плакал.
— Пожалуйста, — взмолился старик.
Парень зарыдал еще громче, и слезы настоящим водопадом хлынули из его глаз.
— Не плачь, — сказал старик. — Мы не будем голодать вечно. Мы заново отстроим города. Слушай, я вовсе не стремился довести тебя до слез, хотел заставить думать. Куда мы идем, что делаем, что должны делать? Ты бил не меня. Ты хотел побить кого-то другого, а под рукой оказался я. Смотри, я уже сижу. Со
