а они, сами знаете…
— Ну хорошо, хорошо! — останавливает его Штрейт. — Составьте подробнейший список, сам сегодня же поеду к химикам и раздобуду все необходимое.
Он действительно уезжает после обеда. Воспользовавшись этим, к концу дня в монтажную заходят Нефедов и Горностаев. Огинский торопливо насыпает в голенища их сапог измельченную в порошок взрывчатку. Горностаев просит дать ему еще и капсюли, но Огинский не разрешает ему этого:
— Вы что, тоже в сапоги их положите? А потом взлетите на воздух, как только хоть один из капсюлей будет помят? Нет уж, капсюли в другой раз и то лишь в том случае, когда придумаете более оригинальный способ для их переноски.
— Я могу, как Азаров, — совершенно серьезно предлагает Горностаев.
— Азаров — человек, которому благоволит фортуна, — улыбается Огинский. — Ему все удается, а вы непременно перекусите их или проглотите.
Едва они уходят, как в монтажной появляется капитан Фогт, хотя обычно он редко заходит сюда в конце работы. Снаружи в это время раздается команда унтер-фельдфебеля Крауза: “Раус!” — призывающая военнопленных выходить из мастерских и строиться для отправки в лагерь.
— А вы задержитесь, — мрачно произносит Фогт, кивая Огинскому. — Я предупредил Крауза, чтобы он отвел команду без вас.
У Огинского начинает тревожно биться сердце. Гауптштурмфюрер смотрит на него долгим, изучающим взглядом.
— Так вы, значит, еврей? — произносит он наконец скорее удивленным, чем возмущенным голосом.
Огинский молчит, с ужасом чувствуя, как лоб его покрывается испариной.
— Хорошую же шуточку вы со мной сыграли, — не дождавшись его ответа, продолжает Фогт. Капитан говорит с ним по-немецки, нормальным человеческим языком, а не тем ломаным, похожим на издевательство над русской речью, каким он изъясняется обычно с пленными. — Мало того, что вы скрыли свою национальность, вы еще втянули меня в эту авантюру с детонацией минных полей. Почему молчите, черт вас побери? Отвечайте!
А Огинский все еще не произносит ни слова, будто потерял дар речи. Но не от страха. Просто ненависть к этой скотине вдруг парализовала все его существо. Если бы речь шла только о нем, Огинском, лучшим его ответом был бы, конечно, плевок в рожу этому фашисту.
— Почему скрыли свое еврейское происхождение, я вас спрашиваю? — повышает голос Фогт. — Почему числитесь по документам русским?
— Потому что мой отец действительно русский, — произносит наконец Огинский, понимая, что не имеет права давать волю своим чувствам. Его судьба тесно связана ведь с судьбою его товарищей.
— А мать? Мать ведь у вас еврейка!
— Да, моя мать еврейка, — спокойно подтверждает Огинский, — но по законам нашей страны сын может считать своей национальностью национальность любого из своих родителей.
— Законы вашей страны не распространяются на Германию! — орет взбешенный гауптштурмфюрер. — А по нашим, немецким законам вы считались бы евреем даже в том случае, если бы в вашем роду еврейкой была одна только прабабушка. Вы понимаете теперь, в какое положение ставите меня перед моим начальством? Как объясню я им, что поверил еврею?
— А русским вы разве больше верите?
— Не острите, черт вас побери! — гаркает Фогт и с остервенением замахивается на Огинского, но тут же беспомощно опускает руку.
Потом, успокоившись немного, продолжает:
— Надеюсь, вы понимаете, что будет с вами, если я отправлю вас в Освенцим? Но я не сделаю этого, а дам вам возможность завершить ваш эксперимент и даже обещаю никому не сообщать о вашей национальности. Я понимаю, у вас есть основание не верить моему обещанию, но пока я могу подкрепить его только тем, что сегодня же удалю из лагеря старшего лейтенанта Сердюка и унтер-фельдфебеля Крауза. И тогда, кроме меня, не останется тут ни одного человека, знающего, что вы еврей. Сердюка я отправлю в Майданек — это все равно, что на тот свет. А Крауза — на фронт. Это тоже почти на тот свет. Но вы должны обещать мне, что осуществите свой эксперимент не позже пятнадцатого августа.
— Если доктор Штрейт привезет мне все необходимое, я надеюсь добиться успеха к этому числу, — обещает Огинский.
А поздно вечером Огинский чуть слышно шепчется с Бурсовым, лежа на нарах в лагерном бараке.
— А откуда же узнал Сердюк, что мать у вас еврейка? — спрашивает его Бурсов.
— Мы ведь с ним земляки, и не только из одного города, но и с одной улицы, так что он мог это знать. А у Сердюка Крауз выпытал это побоями, конечно…
— Ах, какой вы добренький, Михаил Александрович! — возмущается Бурсов. — Еще и оправдание ему ищете. Если Фогт действительно в Майданек его отправит — будет это для него в самый раз.
— А Крауза, вы думаете, он тоже отошлет куда-нибудь?
— Непременно. И, может быть, действительно на фронт. Я не удивлюсь даже, если с Краузом произойдет “несчастный случай”. Он слишком много знает о Фогте, чтобы гауптштурмфюрер не мечтал о таком случае.
…Ночью они просыпаются от глухого взрыва.
— Что такое? — спрашивает Бурсов. — Опять партизаны?
— Едва ли, — отзывается Огинский. — Похоже, что подорвался кто-то на минном поле. Думается мне к тому же, что это сбылось ваше пророчество.
Утром действительно становится известно, что унтер-фельдфебель Крауз, будучи в нетрезвом виде, подорвался ночью на минном поле. Известие это мало кого удивило, ибо все знали, что Крауз любил выпить и частенько перебирал. А подорваться на мине тоже было не мудрено, так как вокруг лагеря все заминировано.
— Туда ему, собаке, и дорога, — облегченно вздыхают военнопленные.
Не особенно горюют о нем и немцы. Немало и им попортил он крови.
Капитан Фогт теперь почти все время торчит то в монтажном отделении минных мастерских, то у минного поля во время его обстрела. В такой обстановке Огинскому и Бурсову стоит большого труда передавать своим помощникам те вещества, которые необходимы для изготовления пластичной взрывчатки. Однако, несмотря на все эти затруднения, Огинский по ночам уже составляет ее смесь. А утром Азаров незаметно забирает приготовленную им тестообразную массу, легко поддающуюся усилиям рук, и надежно прячет ее в специально сооруженном тайнике. О местонахождении его знают лишь Огинский и Бурсов.
А Фогт все подстегивает Огинского и Бурсова. Он говорит теперь с ними только по-немецки, не употребляя больше того ломаного русского языка, которым так щеголял прежде. С лица его все эти дни почти не сходит озабоченное выражение.
Переменился и доктор Штрейт. Кажется даже, что он еще больше похудел.
— Торопитесь, торопитесь, господа, — то и дело приговаривает он, посматривая почему-то на часы. — До пятнадцатого осталось всего шесть дней.
Чтобы хоть немного успокоить его, а особенно Фогта, Огинский решает посоветоваться с Бурсовым.
— Надо бы создать каким-нибудь образом впечатление проблеска в наших экспериментах, — озабоченно произносит он.
— Я тоже подумываю уже об этом, — соглашается с ним Бурсов. — Есть одна идея. С помощью детонирующих шнуров мы выведем капсюли-детонаторы нескольких мин на поверхность минного поля и замаскируем их. При обстреле эти капсюли должны сработать от попадания в них не только осколков, но и
