– Ой, не о шампанском я… Говорила бабка: если молодой цыган драконью кровь употребит, тут же стариком станет.
– О боже! И ты сидишь и ждешь? Все это время – сидишь и ждешь?
– Сижу и жду…
Николай Степанович протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но рука сама изменила траекторию и опустилась на бутылку…
Квартира Коминта казалась неестественно пустой, невзирая на старинную не слишком компактную мебель (мещанский стиль начала века; тридцать лет назад, когда начали расселять коммуналки, Коминт подбирал буквально на помойках брошенные прежними владельцами предметы и реставрировал их) и валяющиеся повсюду вещи. Просто не летали из угла в угол томагавки и бумеранги, а также боевые вертолеты и марсианские треножники; не работали одновременно три телевизора, демонстрируя футбол, «Мертвые долго не живут» и «Санта-Барбару»; Ашхен никого не учила жить по телефону, Коминт не размахивал гантелями, а железная дорога в детской замерла, как в годы великой депрессии. Не сидели на кухне гости и не свистел вечный на плите чайник…
Светлана провела рукой по экрану одного из телевизоров – старого, громоздкого, тяжелого, как сундук пирата, – и щелкнула выключателем. Раздалось мерное гудение. Через пять минут экран замерцал.
– Его надо не только гладить, но и бить иногда, – сказал Николай Степанович. – Вон туда, где крестик нарисован.
Светлана легонько стукнула по указанному месту, и тут же прорезались изображение и звук.
– …к этому часу, – сказал дребезжащий голос. – А сейчас я хочу представить вам нашего гостя, художника, чье имя известно всему миру, – Михаила Шемякина.
Дребезжащий голос, как ни странно, принадлежал Леониду Парфенову. Точно такой же дребезжащий голос раздался, когда собеседник его открыл рот.
– Добрый всем вечер. Я рад, что именно сегодня мне удалось встретиться с вами…
Светлана осторожно села в глубокое продавленное кресло. Можно было подумать, что она совершенно спокойна.
– Михаил, как известно, вы приехали в Петербург, чтобы присутствовать при открытии памятника выдающемуся русскому поэту Николаю Гумилеву. Как автор, что вы могли бы нам сказать? Предыдущая ваша работа, если я не ошибаюсь, – это памятник Петру Первому… Вы не ошибаетесь. В прошлом году… – совершенно невозможно было различить на слух, кто из собеседников говорит. Потом что-то треснуло, и звук пропал совсем.
Николай Степанович в некоторой оторопи опустился на подлокотник.
Светлана сидела неподвижно. Только рука ее, лежащая на колене, непроизвольно дернулась.
– Наконец, – сказала она. – Поняли. Кто он. Для нас…
–
Звук вновь пропал. На экране появился портрет Николая Степановича гимназических времен. Потом он сменился сельским пейзажем. Потом появился Николай Степанович в тропическом шлеме и с винтовкой в руке. Потом – он же в гусарской форме.
– …орган для шестого чувства, – сказал телевизор совершенно гнусным голосом.
Вновь возникли два собеседника.
– И кто же этот меценат?.. – …русской душой. Средства были отпущены… после чего
Треснуло, и теперь звук исчез вместе с изображением. Николай Степанович поспешил включить телевизор на кухне – но сюжет уже кончился, и Парфенов рассказывал о новой коллекции Пако Рабана. До питерских новостей было еще минут пятнадцать.
Светлана стояла очень прямо и смотрела на него.
– Вот вы давеча про Шишкиных спрашивали… – сказала она.
– Да.
– Так вот, у цыган память, во-первых, долгая, а во-вторых – общая…
– Я это уже понял.
– И я все поняла, Николай Степанович. Еще давно поняла, да поверить было трудно.
– Вот видишь. Не стареют от этого.
– Еще ничего не значит. Может, пока вы на меня смотрите, я не старею. А как только отвернетесь…
– Я не отвернусь.
– Когда-нибудь все равно отвернетесь. Не век же…
– Я не отвернусь. Я просто закрою глаза.
Николай Степанович действительно закрыл глаза и откинул голову. Светлана обошла кресло и положила прохладную ладонь ему на лоб.