банку фаршированных оливок.
– Всем хороши армяне, – сказал он, убирая все в рюкзак, – но вино у них какое-то неправильное.
– Хм, – Костя присмотрелся к оливкам. – А как же тогда коньяк?
– До войны был правильный.
– Ага… Николай Степанович, я ничего не путаю: анчоусы – это килька?
– Килька.
– Надо же: я, оказывается, на анчоусах вырос… И коммунисты от меня это скрывали, подумать только!
Он взмахнул рукой, и отъезжающая было от тротуара «Волга» с зеленым огоньком тормознула со скрипом.
– До Библиотеки, – Костя скинул рюкзак, полез в машину.
– До Ленинской, что ли?
– До нее, болезной…
– Надо же, – Николай Степанович осмотрелся в салоне. – А я думал, что такси в Москве вымерли.
– Это уже по новой, – сказал таксист. – Лужков подбодрил.
– Молодец, – сказал Николай Степанович.
– Молодец, – согласился таксист. – А вы приезжие или как?
– Напополам, – сказал Николай Степанович. – Я из Петербурга. Точнее, из Царского Села.
– Это теперь Пушкин, что ли?
– Царское есть Царское. Пушкин там учился, – сказал Николай Степанович.
– Да… «Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на наши молодые умы…» Подумать, когда-то я знал наизусть и «Выстрел», и «Пиковую даму», и «Капитанскую дочку», я уже не говорю о «Полтаве» или «Гавриилиаде». Зачем? Удивлять подруг?.. – таксист склонился над рулем. – «Мария, бедная Мария, краса черкасских дочерей! Не знаешь ты, какого змия ласкаешь на груди своей!..» Откуда же ей знать, бедняге, она же «мама мыла раму» только и помнит из школы…
– А Шива мыл Вишну, – сказал Николай Степанович.
– Что? А… – таксист хохотнул. – Юмор. Понимаю. Чем-то вы на Маслякова похожи. Не родственник?
– Я – на Маслякова? – изумился Николай Степанович. – Да ни боже мой!
– Что-то есть общее, – стоял на своем таксист.
– Стрижка, – подсказал Костя.
– Lapsus memoriae, – возразил Николай Степанович.
– А жалко, – сказал таксист. – Так бы хвастался: Маслякова возил… Вот ваша библиотека.
– Немножко не доезжая, – сказал Костя. – Вон там, на углу.
Николай Степанович расплатился, такси укатило, и Николай Степанович с Костей, подхватив багаж, направились ко входу в рум. Он был замаскирован под декоративную нишу в стене библиотеки. Граф Румянцев с Пятым Римом связан был очень плотно… Из кармана Николай Степанович достал Георгиевский крест – свой первый, за успешный поиск на левом берегу Двины, сохраненный Фархадом в тайнике дворницкой и каким-то неведомым способом превращенный им в универсальный ключ ко всем румам (почему именно этот крест, зачем и при каких обстоятельствах решил Фархад сделать отмычку, которая имела силу только в руках Николая Степановича, – ничего этого не было в коротком письме, написанном личным шифром малого таинника Тихого, но рукой маршала Фархада… дрожала та рука…), прижал его к ключ-камню – и всей ладонью ощутил проворот механизма, открывающего дверь…
Они спустились по лестнице в тишину рума. Николай Степанович зажег черную свечу и несколько секунд спустя вместе с Костей шагнул в гомон и суету «табора» под армянским городом Ехегнадзор…
ГЛАВА 3
Итак, ты не хочешь, чтобы тебя мучила совесть, но не в силах этого избежать. Чем прийти к такому выводу, лучше вовсе не размышлять.
– Надька, цыц, – слабым голосом сказал Коминт. – Тебя тут не… о-о! Полегче, мать, полегче…
– Молчи, слабый мальчик. Хха! – и Ашхен каким-то сложным многосоставным движением повернула его руку – громкий щелчок, будто хлопнули друг о друга две дощечки, Коминт подпрыгнул на стуле и тут же обмяк с блаженной улыбкой. – Это тебе не топорами бросать в беззащитную женщину…
– Надежда Ко… – начал было Костя, но Николай Степанович жестом велел ему замолчать.
– Ты права, Надя, – сказал он. – Я действительно не имел никакого права вас в это втягивать. Но бросить вас на произвол судьбы я не мог и подавно.
– На произвол? На произвол? Вы еще смеете говорить о произволе! Да это вы и есть тот самый произвол судьбы! Появляетесь, делаете все по-своему, уродуете жизнь, ломаете… Кто вам дал такое право? Кто, я спрашиваю?
– Бог. Сам, своею милостью.
– И вам не стыдно это говорить? Говорить такие слова? Иезуитство какое-то…
