– Торгует? И что же он за него просит?
– Детишек. Да не простых, а специальным образом покалеченных.
– Ох ты… Нет, не Фламель. И не от Фламеля. Тот подобно промышлять не смог бы. Благородная натура…
– Значит, говоришь, зоб.
– Вот такой.
– Понятно… Яков Вилимович, скажи-ка: ты сам часом не стал веками мыслить? В пятьдесят третьем нас громили, гнали, в щели затаптывали – что тебе стоило дверь приоткрыть? В шестьдесят восьмом…
– Стоп, Колька. Не то говоришь. В шестьдесят восьмом исполнить я уже ничего не мог, не успевал. А в пятьдесят третьем – кто ж вас, мерзавцев животных, в мирские дела голову совать заставлял? Чем сами мерили, тем и вам отмерено стало. И роптать нечего. А главное, брате, я уже и так сказал: по чужому наущению действовали, аки паяцы безмозглые в вертепе злоблестящем… Да и был я в пятьдесят третьем в стране Австралии, от румов вдалеке. Письмена изучать блажь пришла…
– Какие там письмена?
– А вот есть. Место такое, с аборигенского ежели перевести правильно, то получится: На Воздусях. Камнищи огромные со знаками, на них выбитыми. И тамошние шаманы будто бы знают, что знаки сии изображают, только вот никому и ни за что не скажут…
– Сам пробовал что-нибудь на камнях тех выдолбить?
– Про-обовал… – Брюс прищурился. – Откуда знаешь?
– Черный камень, матовый, будто бы прозрачный на полпальца? Когда откалывается, скол острый, что бритва?
– Точно. Где видел?
– В Африке. Там целый город, почти не разрушенный. Только заросший. В нем в шестьдесят восьмом, как раз накануне катастрофы, наблюдал я борение духов воздуха и земли и хождение мертвых. Так вот, Яков Вилимович, продолжаю я свой вопрос: нашел ли ты тех, кто за всем безобразием стоит, и знаешь ли, где у них находится мягкое брюхо?
Брюс долго молчал.
– Что сказать… Конечно, нашел. Не знаю единственно, что с этой находкой делать. Ибо зело сия запутана кудель, и неможно извлечь мертвоносное волокно, не истребив живаго… Да и то сказать: мертвоносность-то я сам, по собственному неразумению выявляю. А кто мне укажет, что прав я?
– Яков Вилимович. Не крути. Ты ведь пришел ко мне. Значит, знал, для чего?
– Да знал я, Колька, знал – токмо, может, забыл дорогой… Эх, не обижайся: слишком я обрадовался, когда тебя учуял, голову потерял. Не знаю сейчас, правильно ли сделал, что пришел.
– Правильно, Яков Вилимович. Правильно.
– Не послушаешь ведь ты меня, когда узнаешь все.
– И это может быть.
– Ты ману свою про Дракона дописал? Я помню, тебе еще три книги оставалось…
– Дописал. Не нравится она мне. Как учили, портил я форму, чтобы избежать совершенства…
– За это и сердит на стариков?
– Может быть. Трудно себя понять.
– Трудно… Да нет, что тут может быть трудного. Мог ты быть таким поэтом, что бог бы заслушался и по-твоему стал бы миром править. Силы в тебе были – страшные… Оттого, может, и произошло все тогда. Чтобы – не дать, не допустить… Вот – не допустили. Не таской, так лаской.
– О чем ты говоришь, Яков Вилимович?
– О том, чего не знаю. Знаешь, как легко говорить, о чем не знаешь? И наоборот… Чем меньше знаешь, тем легче говорить.
– Вернемся к трудному.
– Ладно. Скажу. Что хочешь знать?
– Куда ушли асуры?
– Да, Колька, спросил… Куда – не знаю. А войти к ним будто бы можно с острова Шаннон…
– С острова Шаннон? – тихо сказал Николай Степанович. – Туле… Полая Земля… Тихие идиоты. Как все сходится.
– Да, сходится. И вряд ли спроста.
– Вот, значит, зачем ему был нужен тетраграмматон. А мы-то все думали – для оживления железных идолов. Но постой! Он же добыл где-то…
– Что добыл?
– Тетраграмматон. Я же сам видел – живая железная бабища с руками до земли! Два отделения солдат – в три секунды…
– Нет, Колька, не может того быть. Ежели принципу, в книгах запечатленному, следовать, отзвук от применения четырехбуквия долго должен держаться во всех сферах. А такового нет. И не было пока еще.