Со мной уже бывало такое: будто бы это я недавно видел во сне, который забыл, когда проснулся, и вот только что вспомнил. Так было, когда Аннушка заявила мне, примчавшемуся из Лондона в замороженный Петроград, что разводится со мной… Я стоял перед нею и понимал, что проживаю этот миг уже не первый и даже не десятый раз. Некое остановленное мгновение, похожее на вьюгу в стеклянном шаре, есть такая швейцарская игрушка, я привез ее и берег до случая: мальчик на оленях, и если встряхнуть шар, начинают кружить белые хлопья; эта метель может кружиться и век, и два, и три, и мальчик не сдвинется с места, а будет все так же нестись на своих оленях в непроглядный мрак; я вышел и разбил игрушку о камень… Вот и сейчас: я будто бы попал в вихрь времени: все это уже происходило много раз, я стоял и рассматривал то, что было передо мной, и каждый раз видел что-то другое, и каждый раз не то, что там было на самом деле, и осознание неизбежной ошибки накатывало, захлестывало, лишало воздуха и решимости вдохнуть…
Наконец я сбросил наваждение. Кое-чему нас все-таки учили.
Я, конечно, знал заранее, что Аттила похоронен не по гуннскому обычаю, а по обряду Братства Белого Быка, к которому впоследствии принадлежал и молодой Тимур (повзрослев, он вырезал Братство до последнего человека). И все же…
Аттилу не окружали скелеты рабов и солдат – настоящий воин и на том берегу Реки найдет себе и рабов, и дружину. Не был заколот любимый конь – настоящий воин и на том берегу Реки добудет себе скакуна. И уж тем более не было сосудов с вином и белых пшеничных лепешек… Но что-то там все-таки было, и я долго, очень долго не мог понять того, что вижу.
Глаз – страшно консервативный инструмент…
Будто скомканная кошма устилала всю погребальную камеру, собравшись у дубовой домовины высоким сугробом. И будто кусты из толстой железной стружки поднимались над грудью и в ногах мертвеца…
Полторы тысячи лет у Аттилы росли ногти и волосы.
Когда я это понял, меня, привычного ко всему, чуть не вывернуло наизнанку.
Я вдруг очень живо представил себе, как по знаку – что это будет? петушиное слово? труба архангела? рог Хейм-далля? – Аттила встает, обламывает ногти, мечом, лежащим в той же домовине, отхватывает себе лишнюю бороду и власы…
Мы очень мало знали о братстве Белого Быка. Можно сказать, не знали почти ничего. Тимур постарался на совесть.
Но проклятие древнего знания пало и на него самого.
…Мы не знаем, будет ли это таким же кошмаром, как вскрытие могилы Тамерлана, говорил Софроний, наставляя меня; но мы обязаны предположить худшее…
Я вынул три бутылки с «тьмой египетской», содрал с них предохранительную оплетку, потом связал их крепко реп-шнуром – и в образовавшийся между ними треугольник всунул детонатор с химическим замедлителем. Потом пассатижами раздавил ампулу с кислотой, заключенную в медную трубку. Примерно через час кислота разъест проволочку, удерживающую боек…
Путь назад был сложнее. Я уже говорил, что ловушки обращены преимущественно против того, кто хочет выйти.
Я почти успел добраться до колодца, когда сзади негромко щелкнуло. На миг меня охватила паника. Я знал, что «тьма египетская» не распространяется мгновенно и что времени у меня достаточно, – и все же рванулся, зацепился рукавом, потом чуть не застрял в завале… Я уже крепко держался за веревку, дергал ее – тащи! тащи! – когда из лаза вслед за мной пришла тьма.
Фонарик, пристегнутый к поясу, погас. Я подтянулся и, торопясь, полез к кругу синего с красными прожилками света над головой. И тут меня накрыло.
Исчезло все. Не просто свет – и звук, и запах разрытой земли, и понятие верха и низа. Я перестал чувствовать веревку в руках… Исчезло само время, исчезли удары сердца, дыхание, голос. Конечно, я кричал. Кто бы не закричал на моем месте?..
Спасло меня то, что волна отхлынула. Мои руки и голова оказались над тьмой, и я с отчаянием погребенного заживо стал выбираться наверх. Когда я перевалился через край колодца, сердце колотилось, как после рукопашной.
– Коминт… – позвал я.
– Не соврал, – сказал чей-то чужой голос. – Правда, пацан.
Глаза снова привыкали видеть. Из множества странных пятен вдруг сложилось: лежащие лицами вниз Аттила и Коминт, а над ними нависшие темные фигуры. И еще раз сложение пятен – и с какой-то запредельной четкостью я вижу лица, различая бородавки, веснушки, щетину, седину в усах; различаю царапины на зеленых пуговицах с выдавленными пентаграммами и нитки, которыми заштопаны дырочки на гимнастерках; различаю зарубки на ложах автоматов…
– Дяденьки! – выдыхаю я. – Они туда пошли, они все там! Я в стенку вжался, не увидели, мимо прошли!
– Кто пошел?
– Да американцы же! Мы за ними от самой больницы Эржебет следим! Они там на кладбище…
– Дугин, Параськин, Азизов, Баркан – вниз! Хоть одного взять живым!
– Дяденьки, не ходите! – закричал я шепотом. – Там мертвецы лазиют! Гроб на семи колесиках…
– Щас мы их посчитаем, эти колесики… – Усатый лейтенант полез первым. – Щас там мертвецы раком до самого ихнего Пентагона встанут…
Итак, четверо ушли вниз, а оставшиеся двое принялись соображать, откуда взялся русский пацан в мятежном Будапеште.
– Ты, вообще, кто? – спросил бородавчатый капитан с шеренгой золотых коронок по верхней челюсти. – Ты откуда здесь взялся?
– Я – Коля Тихонов. Из Москвы. Постойте. Дядя Коминт… – я встал на четвереньки и направился к лежащим. – Дядя Коминт…
