оленьи тропы, пробитые по ягоднику и мхам тундры над морем…
В избу вошел Корехов и, стягивая с шеста портянки, кивнул старику:
— Поедем-ка, Василий Фирсович, по сети! Алёха сегодня не спешит, а отлив поджимает: куйпога[20] скоро…
— Почему не поехать, поедем! — охотно отозвался Василий Фирсович, слезая с нар и спуская с ног валенки. — Рыбка-то вроде есть, играет…
Мальцев взглянул в окно, чтобы посмотреть на сети, но в трубке внезапно наступила тишина, потом послышался двойной треск вызова, и неожиданно близкий голос сосновской телефонистки спросил:
— Кумжевая? Кумжевая? Слышите меня, Кумжевая?
— Да, Кумжевая, слушаю! — ответил Юрий.
— У телефона кто? — продолжала спрашивать телефонистка. — Мальцева нашли? Где он, ваш Мальцев?
— Мальцев здесь. Я слушаю, — назвал себя Юрий, и почти тотчас же, перебивая слова телефонистки: «С вами говорить сейчас будут», — раздался удивительно знакомый, чуть хрипловатый голос:
— Юра? Привет! Ты чего зайцем по берегу скачешь? Я уж и отбой хотел давать… В Чапоме сказали, что ты совсем уехал, в Пялице — вроде бы не уезжал, но где ты — тоже не знают… Хорошо, на Кумжевой кто-то трубку поднял, послушал, как я тебя ищу, и говорит: здесь он, Мальцев, у нас!.. Ну как, хорошо копалось?
Только сейчас Мальцев осознал, что разговаривает с человеком, о котором совсем забыл в эти дни, хотя именно его-то он больше всего хотел бы видеть здесь и сейчас! Голос в телефонной трубке с несомненностью принадлежал Виктору Сергеевичу Кострову, впрочем, более известному под кличкой «Рыжий», — геологу и давнишнему приятелю Мальцева, с которым и познакомились они здесь, на Терском берегу, лет девять назад. И, зная, что линия может кому-то вот-вот понадобиться и разговор будет прерван, Юрий после первых же приветствий заспешил и спросил:
— Ко мне-то приедешь теперь?
— Если работать заставишь — не приеду! — засмеялся Костров. — Намаялись все — во! — И где-то там, на сосновской почте, он полоснул ладонью выше головы. — Лето сухое, жаркое, еле идешь… Завтра за нами самолет приходит, и я своих в Кировск отправляю. А сам думал здесь, в Сосновке, дня три посидеть, дневники в порядок привести…
— Слушай, Рыжий, может, ты свои дневники в Пялице будешь дописывать, а? — заторопился Мальцев. — Не хочешь в Пялице — давай сюда, на тоню! А в Пялице у меня дом снят на месяц, живи сколько хочешь… Не бойся, работу я кончил и всех своих уже отправил. А то ведь опять с тобой не свидимся, черт!..
— «Наш викинг домом обзавелся»?! — хохотнул в трубке голос Кострова, припомнившего начало давней эпиграммы на Мальцева. — А комнат сколько? Две? А мне здесь знаешь какой дом дают: двенадцать комнат! Целый барак. И на сколько хочешь… Вот, говорят, два барака могут дать, оба пустуют! — Костров захохотал, осекся и посерьезнел. — Уговорил — прилечу. А то ведь прав ты — когда увидимся? Ну, а как варяги твои? Или опять вместо курганов каменные холмы ковырял? — намекнул он на одну из былых неудач Мальцева.
— Кое-что есть, — спокойно ответил Мальцев. — Если не сам викинг, то хоть его лодка.
— Настоящая? Из дерева? Где?
— Ну что ты! На скале выбита… Ладно, до завтра вытерпишь! Если прилетишь раньше меня в Пялицу, спроси, где голубевский дом или где я живу, — тебе каждый покажет… Да, ключ — слышишь, Рыжий? — ключ с правой стороны под порогом на камне, понял? Впрочем, я еще сегодня, наверное, вернусь, чтобы тебя встретить… Ну, до завтра!..
— Что, Лександрыч, друг тебя нашел? — спросил, как подытожил, Корехов, придерживая дверь за вышедшим уже Василием Фирсовичем. — Ну, пойдем за рыбой тогда, чтоб было чем встретить его! Хороший человек, наверное?
Переодеваясь, чтобы ехать к сетям, Мальцев на ходу объяснил Корехову, кто такой Костров, и тот, кивая, внимательно слушал. Деликатный интерес был не праздным. Сейчас на шестьдесят километров берега, тянувшегося в обе стороны от Большой Кумжевой, Корехов оказывался единственным депутатом сельского Совета, представителем власти, и обязан был знать каждого, кто появлялся в сфере его деятельности.
…Лодку спустили легко и быстро по каткам, проложенным к воде Василием Фирсовичем и Юрием. На кольях, державших стенку, степенные и ожидающие, сидели чайки, лениво взлетая, когда лодка подходила слишком близко. Прозрачная, бутылочного цвета вода вскипала под веслами. В глубине, освещаемые бегущими солнечными бликами, высовывались из песка отдельные темные камни и светилась капроновая сеть. Идущая от берега стенка была поставлена с допуском, подвернута у дна, и на ее складках сидели большие темные крабы, иногда взбегавшие до полводы в поисках снулой и уже начавшей распадаться рыбы.
Загребая тяжелыми веслами и откидываясь назад, пока шли к дальнему неводу, Мальцев размышлял, что отдых у него может получиться таким, о каком он не смел и мечтать. Нет, конечно, валяться в доме и смотреть в потолок они с Костровым не станут, — это все разговорчики. Слишком много всего накопилось, чтобы и по тундре по берегу походить, и по стоянкам полазить. А там и на Пулоныу можно сбегать или, наоборот, к Стрельне и на Чапому податься…
— Правым, правым махай, Лександрыч! — прервал его мысли негромкий оклик Корехова, и Юрий притабанил левым веслом, чтобы лодку развернуло и к неводу они подошли боком.
Легкий, как дыхание, ветерок донес слабый стук мотора.
— Никак, Петропавел бежит, Степан, а? — спросил Василий Фирсович, сидевший на корме и готовый подхватить для перебора сеть.
Мальцев обернулся. Вдали уже явственно видна была приподнятая миражем над морем лодка, идущая в сторону тони. Корехов кивнул:
— Он. Ничего, Фирсович, успеем до прихода и рыбу взять, и уху сварить… Ну, Лександрыч, давай свой край!
Мальцев уложил весла на дно, чтобы не мешали, потом оперся коленями в борт лодки и, ухватив сеть уже привычными полусогнутыми пальцами, начал ее поднимать, подтаскивать к борту, перехватывать дальше, — и белая капроновая сеть тянулась к нему из глубины, перекатывала возле борта в пальцах и опять уходила вниз, под лодку. То же самое делали и двое рыбаков. Лодка двигалась теперь боком, словно очищая две стенки и дно невода, так что вся рыба скатывалась к противоположной стороне. Иногда приходилось приостанавливаться, выпутывая из ячеи мелкую горбушу, камбалку, подбирая черного, раздутого, шипастого пиногора с выпученными глазами. Семга не попадалась. Но когда борт лодки прижался к последнему ряду поплавков, под ним зашевелился и затрепетал кошель, где ходила и билась уже настоящая рыба. Мальцев всегда с замиранием ждал этого момента. Сеть зацеплена за колки, чтобы лодка не отошла, рывок — и вот уже лодка наполняется прыгающими, сверкающими телами.
Крупные серебряные рыбы с темными спинами, несущие в себе заряд удивительной энергии, достаточной, чтобы пройти еще десятки и сотни километров по горным рекам, через пороги и водопады, бились и плясали в лодке, разбрызгивая соленую воду и сверкающую чешую. Семга всегда поражала Мальцева и внешней красотой своей, и легким, не рыбным, а каким-то арбузным запахом, исходившим от нее, словно бы это и был истинный запах моря. Олени и семга — вот два столпа, на которых тысячелетия держался этот край! Менялось все: береговая линия, климат, растительность; на смену древним жителям этой земли пришли саамы; саамов стали теснить древние новгородцы, за ними потянулись другие обитатели средней России. Пришли люди с иной культурой, с иным хозяйством, но природа всякий раз оказывалась сильнее человека, и постепенно, не отдавая отчета в своем поражении, новые обитатели этих мест незаметно перерождались, перестраивались, перенимали знание, мудрость и быт побежденных, приспосабливались к новой пище, одежде, образу жизни — ко всему, что только и позволяло выстоять, выжить в борьбе с долгой полярной ночью, штормами, холодом, скудной землей, отказывавшей в повиновении человеку…
Чайки недаром сидели на кольях — улов оказался хорошим. Освобожденная от колков сеть медленно
