— Где проводил ночь Джонни в предыдущий раз?
— Не знаю.
— Не рассказывал ли тебе Джонни, как ему удалось исчезнуть неизвестно куда на глазах человека, наблюдавшего за ним? Причем посередине болота?
— Нет, не говорил.
— Не знаешь ли ты, почему он все время убегает?
— Не знаю.
— У тебя не возникло никакой идеи?
С сосредоточенным видом, с упрямо сжатыми губами Рэбби всматривался в бесплодные холмы перед собой с таким видом, словно моя болтовня была грубым нарушением тишины, сохраняющейся здесь с незапамятных времен. Если вы оказываетесь в Шотландии, то англичане предстают здесь самыми болтливыми и оживленными людьми во всем мире.
— Ну ведь у тебя должно сложиться какое-то мнение? — упрямо гнул я, отдавая себе при этом отчет, насколько трудна в Шотландии профессия юриста или психиатра. Только представьте себе процедуру перекрестного допроса или же психоанализа, когда вам на все вопросы отвечают односложной, лаконичной фразой: «Не знаю».
Рэбби тяжело вздохнул.
Иностранцам, конечно, можно простить их навязчивое желание все время беседовать, тем более, если они снимают у вас комнату.
Он усилием воли сложил губы, чтобы произнести под давлением извне еще одну фразу, но вдруг перешел на чистый шотландский:
— Если вы хотите знать мое мнение, то это, вероятно, рехнувшаяся женщина. Ее у нас называют «фей».
Я попытался припомнить точное значение этого древнего слова из фольклора. Было ли это интуитивное восприятие надвигающейся судьбы, подобно греческим представлениям о фатуме? Мне было неприятно думать, что такой мальчишка, как Джонни, чувствовал себя обреченным из-за своей горькой судьбы. Обреченным на что?..
Мы проходили мимо покрытых мхом камней брошенной деревни.
— Ты знаешь, кто здесь жил?
— Не знаю.
— Они снялись отсюда все одновременно?
Рэбби утвердительно кивнул.
— Почему?
Этот вопрос привел к настоящему взрыву красноречия у Рэбби.
— Нужно было разворошить это гнездо воров, вот почему. Все они были такими. Торкхиллы и все прочие, — все воры. Все Торкхиллы — воры. И убийцы.
Такое поголовное обвинение всего клана меня потрясло.
— Торкхилл — это родовое имя лорда Несса. Но его-то нельзя назвать вором?
Рэбби смутился. Несомненно, он никогда не предполагал, что Несс является членом семейства Торкхиллов, но он был слишком упрям, чтобы изменить однажды занятую позицию. Для таких случаев, несомненно, лучше всего подходил его излюбленный ответ.
— Я не знаю, — невозмутимо сказал он, относя честность Несса к традиционному шотландскому вердикту: «Виновность не доказана».
Стадо вместе с собакой ушло далеко вперед. Негромко выругавшись, Рэбби ускорил шаг, оставив меня в одиночестве.
«Гей дафт», — довольно безумный… Такой ответ, конечно, не мог меня удовлетворить. Любое безумие — это своеобразная форма заболевания, заставляющая человека бежать. Взрослый человек убегает физически либо от шока, либо от стресса, либо укрывается в своем прошлом, либо утрачивает память, либо меняет свою личность. Менее сложная, менее подавляемая природа ребенка реагирует на шок или на стресс иначе. Он убегает куда-нибудь в укромное место. В то время как мечты мальчика — это в буквальном смысле представления об исполнении его желаний, то мечты взрослого человека — это скорее осуществление тех же желаний, но в тщательно разработанной, художественно-совершенной символической форме. Взрослый сходит с ума от того, что не может просто, физически убежать. Сам факт, что побег Джонни был физическим, исключает идею того психического побега, самоустранения, которое мы называем безумием.
Когда я снова подошел к миниатюрному, разбитому вокруг Крэддох-хауза парку, окружающий мир мне казался еще более бесцветным по сравнению с Ардригом. Миссис Грэм оказалась права: в условиях такого капризного климата ярко светящее солнце — явный признак близкого дождя. Уже набегали на небо облака, и неяркий лимонно-желтый солнечный свет постепенно уступал место надвигающимся отовсюду серым сумеркам.
На сей раз на мой звонок вышла горничная. Я назвал себя, и она повела меня в глубь дома, куда-то за лестницу. Французские окна, широко раскрытые в сад, казалось, вбирали в себя весь воздух снаружи. На противоположной стене висели портреты в дубовых рамах. Время приглушило тона человеческой плоти, еще больше затемнило фон, за исключением тех, где яркость шотландской накидки Торкхиллов вносила новую ноту, напоминала, что этот дом принадлежал Нессу. То же можно сказать о птицах, — оперение самцов всегда ярче, чем у самок. Женщины на портретах были одеты в простые, темные платья, но большинство мужчин как-то по-варварски сверкали в своих ярких нарядных желтых, красных, черных юбках, драгоценные камни поблескивали на пальцах рук, которые поддерживали на плечах пледы, а шляпы залихватски украшали роскошные орлиные перья.
— Похожи на дерущихся петухов? Все в пледах и перьях.
Глубокий, чисто английский голос. Из-за длинного, накрытого для завтрака стола овальной формы поднимался Эрик Стоктон.
Несс казался мне автором книг, которым не суждено стать бестселлерами. Теперь, если вспомнить мягкую иронию, сопутствующую всю жизнь Стоктону, и забыть, что он англичанин, то, пожалуй, можно признать, что он соответствует моему представлению о шотландском пэре. Если бы на нем сейчас был плед, он запросто мог занять свое место на одном из этих висящих на стене портретов. Даже в своем помятом твиде он производил сильное впечатление. Он был крепко, основательно сбит, у него было уродливое лицо, которое становилось удивительно приятным, когда к нему попривыкнешь. Его пушистые каштановые волосы начинали редеть на высоком лбу. Глаза казались небольшими из-за тяжести век, но это были необычные глаза, — быстрые, подвижные, постоянно что-то высматривающие. Большой прямой нос, выпирающий подбородок. Рот с тонкими губами не был ни широким, ни узким, но каким-то глубоко провалившимся в уголках, а верхняя губа была слегка вздернута кверху. Эта деталь указывала на его гордыню, может быть, на оттенок жестокости в его характере. Но она ничего не говорила о том, что такой отец способен «испортить» своего сына.
Манера его поведения выдавала здоровую веселость человека, умевшего ладить с жизнью, что являло разительный контраст с горькой, трагической тональностью его романов. Быть может, он переложил груз разочарований, который мы обычно накапливаем к сорока пяти, на плечи своих читателей. В определенном смысле в таком случае его романы были «прибежищем», но не для читателей, конечно, а для самого автора. Закончив книгу, он, вероятно, продолжал свой путь уже облегченным и относительно легкомысленным, в то время как его несчастные читатели спотыкались под бременем разочарований другого человека, которое лишь усиливало их собственное.
Я отказался от завтрака, но с благодарностью принял чашку кофе, так как миссис Грэм меня поила только чаем, Стоктон продолжал завтракать, увлеченно сообщая мне вполне банальные вещи. Он очень сожалел, что выходка Джонни причинила мне беспокойство. Он был благодарен не за то, что я его вчера привел домой. Он слышал от Несса, что мне приходилось как профессионалу работать с мальчиками такого возраста. Что, наконец, я, в частности, думаю о Джонни?
— Я не располагаю достаточными данными о нем, чтобы иметь собственное суждение, — объяснил я. — Когда я работал дома, в Америке, то мы проводили клинические заведования каждого ребенка, а также собирали сведения социологического характера о его окружении.
