И мы все ложимся. Если изредка какая блоха куснет, я не обращаю внимания, потому что вшестером нам в постели тепло, и мне нравится смотреть, как горит огонь и как тени танцуют на стенах и на потолке, и от этого комната становится то красной, то черной, то красной, то черной, и постепенно выцветает до белого с черным, и слышно только, как Оливер ворочается и тихо плачет у мамы на руках.
Утром папа разводит огонь в камине, заваривает чай, нарезает хлеб. Он уже одет и маме велит быстрей собираться. Фрэнсис, говорит он мне, твой младший брат Оливер заболел, мы идем с ним в больницу. Будь умницей и пригляди за братьями. Мы скоро вернемся.
Надо бы нам с сахаром поэкономнее, говорит мама. Мы не миллионеры.
Мама берет на руки Оливера, кутает его в пальто, Юджин встает на кровати. Хочу Олли, говорит он. С Олли иглать.
Олли скоро вернется, говорит ему мама, и вы поиграете. Пока играй с Мэлаки и Фрэнком.
Олли, Олли, хочу Олли.
Он провожает Оливера взглядом, садится на кровать и смотрит в окно. Джини, Джини, говорит ему Мэлаки, смотри, вот хлебушек с чаем. Джини, хочешь на хлеб сахарку? Но Юджин мотает головой и отталкивает хлеб, который ему протягивает Мэлаки. Он ползет на то место, где Оливер спал с мамой, кладет голову на подушку и глядит в окно.
У двери появляется бабушка. Ваши родители, говорят, неслись по Хенри Стрит с дитем на руках. Ну, куда они делись?
Оливер заболел, объясняю я. Ему лук в молоке сварили, а он его не съел.
Что ты несешь?
Не съел вареный лук и заболел.
А кто за вами смотрит?
Я.
А этот почему в постели? Как его зовут?
Юджин, он скучает по Оливеру. Они близнецы.
Знаю, что близнецы. Какой же он тощий. У вас тут есть какая-нибудь каша?
А что такое «каша»? – интересуется Мэлаки.
Господи Иисусе, Мария и святой блаженный Иосиф! Что такое каша! Каша это каша. Вот что такое каша. Вот янки непутевые, в жизни не встречала такого невежества. Ну-ка, одевайтесь, пойдем через дорогу к тете Эгги. Она у мужа, у Па Китинга. Покормим вас кашей.
Бабушка берет Юджина, кутает его в шаль, и мы идем через дорогу к тете Эгги. Она снова живет с дядей Па, потому что он признался ей, что на самом деле она вовсе не толстая и не корова.
У вас есть каша? – спрашивает бабушка тетю Эгги.
Каша? Я что, должна накормить кашей всех этих янки?
Боже ты мой, говорит бабушка, от тебя не убудет, если сваришь им капельку каши.
Они, небось, еще молока и сахара захотят, а потом и яиц потребуют. Ишь чего. Почему это мы должны расплачиваться за ошибки Энджелы?
Господи Иисусе, говорит бабушка, хорошо, не ты была хозяйкой Вифлеемского хлева, не то Святое Семейство так и скиталось бы по свету, умирая от голода.
Бабушка отстраняет тетю Эгги, усаживает Юджина у очага на стул и начинает готовить кашу. Из соседней комнаты выходит мужчина. У него черные курчавые волосы и кожа черная, и мне нравятся его глаза - ярко-голубые, и в них прячется улыбка. Это муж тети Эгги - тот самый человек, который остановился возле нас в ту ночь, когда мы сражались с блохами, рассказывал про блох и змей и кашлял, потому что наглотался на фронте газа.
А ты почему такой черный? - спрашивает Мэлаки. И дядя Па Китинг начинает смеяться и кашлять, и до того заходится, что ему для успокоения надо затянуться сигареткой. Вот янки-ребятки, говорит он. Ни капельки не стесняются. Я черный, потому что работаю на газовом заводе, кидаю в печь уголь и кокс. Наглотался газу во Франции, а в Лимерике опять на работе газ. Вот подрастете и поймете, в чем тут юмор.
Мы с Мэлаки выходим из-за стола, чтобы старшие могли сесть и попить чаю. Они пьют чай, а дядя Па Китинг, который приходится мне дядей, потому что женился на моей тете Эгги, подхватывает Юджина и усаживает себе на колени. Эй, парень, говорит он, чего грустим? – и корчит рожицы и издает смешные звуки. Мы с Мэлаки смеемся, но Юджин молча тянется к черному лицу Па Китинга. Па претворяется, что хочет откусить его ручонку, и Юджин смеется, и все в комнате смеются. Мэлаки подходит к Юджину и корчит рожицы, чтобы он засмеялся еще сильней, но Юджин отворачивается и прячет лицо в рубашке Па Китинга.
Кажется, я ему нравлюсь, улыбается Па, и тут вдруг тетя Эгги ставит на стол свою чашку и начинает рыдать: а-а, а-а, а-а, и крупные слезы капают с ее пухлого, румяного лица.
О, Господи Иисусе, говорит бабушка. Опять завелась. А теперь-то чего?
И тетя Эгги бормочет: Па тут сидит с дитем на коленях, а я уж и не надеюсь родить.
А ну цыц, рявкает бабушка, нашла о чем при детях болтать. Не стыдно тебе? Господу виднее, в свое время будет вам прибавление.
У Энджелы-то пятеро, всхлипывает тетя Эгги, и одного вот еще потеряла, а она такая бестолковая, даже полы вымыть не может, а у меня нет никого, хотя у меня все чисто-вымыто, просто блеск, и блюдо какое хочешь могу сготовить, тушеное или жареное.
Думаю, смеется Па Китинг, этого паренька я оставлю себе.
Мэлаки бежит к нему: нет, нет, нет, это мой брат Юджин. И я повторяю: нет, нет, нет, это наш брат.
Тетя Эгги хлопает ладонями себя по щекам, смахивая слезы, и говорит: от Энджелы ничего мне не надо. Ничего такого, что наполовину нашенское, наполовину с Севера, не надо мне, оставьте себе. У меня однажды свои будут, пусть мне придется прочесть сто новенн Деве Марии и столько же ее матери, святой Анне, или до самого Лурда ползти на коленях.
Ну все, хватит, говорит бабушка. Поели каши, и марш домой – может, ваши родители уже вернулись из больницы.
Она кутается в шаль и идет за Юджином, но он вцепился в рубашку Па Китинга - его еле отнимают, и он все смотрит на Па, пока мы не выходим за дверь.
Мы идем вместе с бабушкой обратно домой. Она укладывает Юджина в постель, дает ему попить воды и велит засыпать и быть умницей, потому что его братик Оливер скоро вернется, и они снова будут вместе играть на полу.
Но он все смотрит в окно.
Бабушка говорит нам с Мэлаки: поиграйте на полу, только тихо, я буду молиться. Мэлаки подходит к кровати и садится возле Юджина, а я сажусь на стуле у стола и разбираю слова в газете, которая у нас вместо скатерти. В комнате слышно только, как Мэлаки что-то шепчет Юджину на ухо, чтобы тот не скучал, и как бабушка читает молитвы, щелкая бусинками розария. Становится так тихо, что я опускаю голову на стол и засыпаю.
Папа кладет мне руку на плечо. Ну, Фрэнсис, остаешься за старшего.
Мама съежилась на краю кровати и тихо плачет, будто чирикает птичка. Бабушка кутается в шаль. Пойду в контору Томпсона, говорит она, договорюсь насчет гроба и кареты. Общество святого Винсента де Поля, Бог даст, все расходы оплатит.
Она выходит за дверь. Папа стоит у камина, отвернувшись к стене, бьет по ногам кулаками и вздыхает – och, och, och.
Папа охает, мама чирикает как птичка, и мне страшно, я не знаю что делать, но мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь затопил камин, заварил бы чай и дал мне хлеба, потому что кашу мы ели уже давно. Впрочем, если папа чуть отойдет, я и сам смогу развести огонь. Нужна только бумага, несколько кусочков угля или торфа и спичка. Но он все стоит и бьет себя по ногам, и я пытаюсь его обойти, но папа замечает мой маневр и спрашивает, зачем я хочу развести огонь. Я объясняю, что мы давно не ели, и он смеется как
