всех людей, которые касались бумаги пером. Это, Фрэнсис, гигант, а не человек. Я читаю «Скромное предложение», а он все время смеется и я удивляюсь: что в этом смешного? Там же сплошь речь о блюдах из маленьких ирландцев. Он говорит: когда вырастешь, Фрэнсис, поймешь, в чем тут юмор.

Взрослым возражать не положено, но мистер Тимони не такой, как все, и он не сердится, когда я замечаю: у взрослых, мистер Тимони, это любимая отговорка. Когда вырастешь, уловишь юмор. Когда вырастешь, все поймешь. Все само придет, когда вырастешь.

Он принимается так гоготать, что мне кажется, он того и гляди свалится без сил. О, Матерь Божья, Фрэнсис. Ты просто сокровище. Что с тобой? Какая муха тебя укусила? Рассказывай, что у тебя стряслось.

Ничего, мистер Тимони.

Думаю, у тебя кислая мина, Фрэнсис, жаль что я ничего не вижу. Пойди-ка к зеркалу, Белоснежка – оно там висит, на стене, - и погляди, кислая ли у тебя мина. Ладно, не ходи. Просто скажи, что случилось.

Ко мне вчера Деклан Коллопи прицепился, и мы подрались.

Он расспрашивает меня про Братство и Деклана, и про моего дядю Пэта Шихана, которого роняли на голову, и говорит мне, что знаком с моим дядей Па Китингом, который на фронте отравился газом и работает на газовом заводе. Па Китинг, говорит он, – золотой человек. И я скажу тебе, Фрэнсис, как мы поступим. Я потолкую с Па Китингом, и мы пойдем в Братство к твоим головорезам. Сам я буддист и насилие не одобряю, но драться не разучился. Они тебя, друг мой, больше пальцем не тронут - ей-богу, не тронут.

Мистер Тимони старик, но он обращается ко мне, будто мы с ним друзья, и я могу говорить начистоту. С папой не так, как с мистером Тимони. Он сказал бы och, aye, и надолго ушел бы гулять.

Дядя Пэт Шихан сообщает бабушке, что моя помощь ему больше не нужна, он сам будет разносить газеты или наймет еще кого-нибудь за куда меньшие деньги, и вообще, он считает, что ему причитается кое-что из моих субботних шести пенсов, потому что без него я чтецом не устроился бы.

Соседка мистера Тимони говорит мне, что я напрасно теряю время и зря стучу в дверь: Макушла за один день перекусала почтальона, молочника и мимо шедшую монахиню, и мистер Тимони хохотал без передышки, но собаку увезли усыплять, и вот тогда он заплакал. Почтальонов и молочников можно кусать сколько угодно, но что до монахинь, тут вести дойдут до епископа, и он примет меры, особенно если всем известно, что хозяин собаки – буддист, и опасен для соседей-католиков. Мистеру Тимони так и сообщили, а он принялся смеяться и плакать, и к нему вызвали врача, а тот сказал, что мистер Тимони утратил связь с миром, и его увезли в приют для стариков, немощных или сумасшедших при Городской больнице.

Так я лишился субботних шести пенсов, но я все равно буду читать мистеру Тимони, хотя бы и даром. Я дожидаюсь на улице, пока соседка опять зайдет к себе домой, забираюсь через окно к мистеру Тимони, беру «Путешествия Гулливера», и много миль шагаю пешком до самой Городской больницы, чтобы почитать ему вслух. Ишь чего придумал, говорит привратник. Зайти хочешь и почитать старику? Башку-то мне не дури. Убирайся давай, не то полицию позову.

А можно я вам книгу оставлю, чтобы кто-нибудь почитал мистеру Тимони?

Оставь. Христа ради, оставь, и отстань от меня. Я ему передам.

И смеется.

Мама говорит: что с тобой стряслось? Чего носом хлюпаешь? И я рассказываю, что дядя Пэт больше не хочет, чтоб я ему помогал, и что мистера Тимони увезли в Городскую больницу, потому что Макушла перекусала почтальона, молочника и мимо шедшую монахиню, а он стал смеяться. Мама тоже смеется и мне кажется, все теперь посходили с ума. Потом она говорит: что же, обидно и досадно, что ты потерял сразу обе работы. В таком случае, можешь вернуться в Братство, тогда никто не заявится к нам - ни Отряд, ни, хуже того, директор отец Гори.

Деклан велит мне сесть напротив него, и если хоть пикну, мне шею свернет, и будет следить за мной, пока он тут еще староста, и ни один поганец вроде меня не встанет у него на пути к линолеуму.

Мама говорит, что ей трудно подниматься по ступенькам, и передвигает кровать на кухню. Я вернусь в Сорренто, смеется она, когда стены опять отсыреют и дождевая вода польется под дверь. В постели на кухне мама может лежать сколько угодно, потому что учеба закончилась, и ей не надо вставать из-за нас. Папа разводит огонь, заваривает чай, режет хлеб, велит нам умываться и отправляет на улицу играть. Нам разрешают спать сколько хотим, но кто же захочет спать, когда не надо идти в школу. Мы готовы бежать на улицу играть, едва только проснемся.

Но однажды в июле папа запрещает нам спускаться вниз. Нам велят сидеть наверху и играть.

Пап, а почему?

Не твое дело. Поиграй тут с Мэлаки и Майклом, а потом, когда разрешу, спуститесь вниз.

Он становится у двери, чтобы мы никуда не ходили. Мы ногами поднимаем вверх одеяло, и мы будто бы в палатке, как Робин Гуд и его славные стрелки. Мы охотимся за блохами и давим их, зажимая между ногтями больших пальцев.

Вдруг раздается крик новорожденного, и Мэлаки спрашивает: пап, а маме принесли еще ребеночка?

Och, aye, сынок.

Я старше Мэлаки, и поэтому объясняю ему, что кровать поставили в кухне для того, чтобы ангел, когда прилетит, оставил ребенка на Седьмой Ступеньке - но Мэлаки не понимает, ведь ему только восемь, почти девять, а мне через месяц будет десять.

Мама лежит с малышом в кровати. У него большое пухлое лицо и он весь красный. На кухне мы видим женщину в форме медсестры. Мы знаем: ее позвали, чтобы вымыть младенца – они за время пути, пока летят вместе с ангелом, всегда пачкаются. Нам хочется пощекотать малыша, но медсестра говорит: а ну кыш, смотрите сколько хотите, но пальцем ни-ни.

«Пальцем ни-ни». Так они говорят, эти медсестры.

Мы садимся за стол пить чай с хлебом и глядим на нашего новорожденного брата, но он даже глаз не открывает и на нас не смотрит, так что мы идем на улицу играть.

Через несколько дней мама встает с постели и садится у огня с малышом на коленях. Он глядит на нас во все глаза, и мы щекочем его, а он гулит, и живот у него трясется, и мы над ним смеемся. Папа щекочет его и поет шотландскую песню:

Oh oh stop your ticklin’, Jock

Stop your tickling, Jock

Stop your tickling,

Ickle ickle icklin

Stop your tickling, Jock

Папа находит работу, так что Брайди Хэннон может когда захочет навещать маму с малышом, и в кои веки мама не отправляет нас играть на улицу, чтобы им пошептаться о чем-то секретном. Они сидят у огня, курят и перебирают имена. Мама говорит, что ей нравятся имена «Кевин» и «Шон», но Брайди говорит: вот еще, в Лимерике их и без того хватает. Энджела, Господи, только выгляни за дверь и крикни: Кевин или Шон, идите пить чай, - и к тебе пол-Лимерика сбежится.

Брайди говорит, что если у нее когда-нибудь, с Божьей помощью, будет сын, она назовет его Рональдом, потому что ей до безумия нравится Рональд Колмэн, которого в «Колизеум Синема» показывали. Или Эррол, тоже красивое имя, Эррол Флинн.

Брайди, ну тебя. Как это я выгляну за дверь и позову: «Эррол, Эррол, иди пить чай»? Ребенка совсем задразнят.

Рональд, повторяет Брайди. Рональд. Роскошное имя.

Нет, говорит мама, имя должно быть ирландское. За что мы тогда все эти годы боролись? Столько веков боролись с англичанами, а теперь своих детей будем Рональдами называть?

Господи, Энджела, и ты теперь, как он, заводишь эту шарманку – ирландцы то, англичане се.

И все-таки Брайди, в этом он прав.

Господи, Энджела, вдруг ахает Брайди, что с ребенком?

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату