пошел домой и не попросил у мамы что-нибудь поесть?
Потому что, отче, она отправила меня искать отца, а я ни в одном из пабов не смог его найти, а дома у нас ни крошки, потому что он пьет на те пять фунтов, которые дедушка из Северной Ирландии прислал новорожденному, а мама сидит у камина ужасно злая, потому что я отца не нашел.
Священник долго молчит, и я думаю: уснул он там, что ли? Наконец, он говорит: дитя мое. Я тут сижу. Выслушиваю грехи бедняков. Назначаю епитимию. Дарую прощение. А мне следовало бы на коленях стоять, умывать им ноги. Ты понимаешь меня, дитя мое?
Я говорю, что понимаю, но я не понимаю.
Иди домой, дитя мое. Помолись обо мне.
А епитимия, отче?
Не будет ее, дитя мое.
Но я украл рыбу с картошкой. Я обречен на вечные муки.
Все тебе прощается. Иди. Молись обо мне.
Он благословляет меня на латыни, что-то себе под нос бормочет по-английски, и я не могу понять, что с ним сделалось из-за меня.
Жаль, что я не нашел отца, было бы здорово сказать маме: вот папа, и у него в кармане осталось еще три фунта. Есть я уже не хочу, так что могу пройтись туда и обратно по O’Коннел Стрит и проверить все пабы по обе стороны улицы, и наконец, нахожу его в «Глисонс» - мимо не пройдешь, ведь он горланит:
‘Tis alone my concern if the grandest surprise
Would be shining at me out of somebody’s eyes.
‘Tis my private affair what my feelings would be
While the Green Glens of Antrim were welcoming me .
Сердце стучит у меня в груди и я не знаю что делать, потому что в душе я злюсь как мама у огня и у меня одна мысль - вбежать бы сейчас да треснуть ботинком ему по ноге и опять убежать, но я стою на улице, потому что у нас бывают утра у камина, когда папа рассказывает мне про Кухулина, де Валеру и Рузвельта, и хотя он пропивает деньги для малыша, у него глаза как у Юджина когда тот искал Оливера, и лучше пойду-ка я домой и совру маме, что не видел отца и найти его не смог.
Она лежит с малышом в постели. Мэлаки и Майкл спят наверху, в Италии. Я понимаю, что ничего маме говорить и не надо, потому что пабы скоро закроются и папа вернется домой, горланя песни, и предложит нам пенни, чтобы мы умерли за Ирландию, но теперь уже не будет как раньше - пособие и зарплату пропивать из рук вон плохо, но мужчина, который пропивает деньги для новорожденного, как сказала бы мама, все границы перешел.
VIII
Мне десять лет, и нам предстоит пройти Конфирмацию в церкви св. Иосифа. К этому событию нас готовит наш школьный преподаватель мистер O’Ди. Мы должны как следует изучить освящающую благодать, жемчужину драгоценную, обретенную для нас смертью Христовой. Закатывая глаза, мистер O’Ди говорит нам, что с Конфирмацией мы войдем в Божье Царство. Мы обретем дары Святого Духа: премудрость, разум, совет, крепость, ведение, благочестие и страх Божий. Священники и учителя говорят, что посредством Конфирмации мы станем истинными солдатами церкви, а значит, в том случае, если нас поработят протестанты, мусульмане, или какие другие язычники, мы с полным правом сможем умереть за веру и стать мучениками. Опять «умереть». Мне хочется объяснить, что за веру я умереть не смогу, потому что уже обещался умереть за Ирландию.
Смеешься что ли? - говорит Мики Моллой. Болтовня все это насчет смерти за веру, мозги только пудрят, чтобы страху на тебя нагнать. То же с Ирландией. В наше время никто ни за что не умирает – кому хотелось, те давно уже поумирали. Вот я бы ни за Ирландию, ни за веру не умер бы. Только за мать – это мог бы.
Мики знает все. Ему скоро будет четырнадцать. С ним случаются припадки, и у него бывают видения.
Взрослые говорят нам, что умереть за веру – великое счастье, но мы умирать пока еще не готовы, потому что в день Конфирмации, как и на Первое Причастие, будет Коллекция – когда ходишь по улочкам и переулкам, а тебе дают конфет, пирожных и денег.
И тут мы попадаем в историю с Питером Дули. Прозвище у него «Квазимодо», потому что у него на спине горб, как у горбуна в Нотр-Даме, хотя мы знаем, что его настоящее имя Чарльз Лафтон.
У Квазимоды девять сестер, и говорят, что его мать вовсе не хотела такого сына, но такого ангел принес, а жаловаться грешно. Квазимодо уже взрослый, ему пятнадцать лет. У него рыжие, торчащие во все стороны волосы и зеленые глаза, один из которых так часто вращается, что он то и дело стучит себя по виску, чтобы глаз вел себя как следует. Правая нога у него короче левой и с вывихом, поэтому он при ходьбе будто пританцовывает, и кажется, что вот-вот упадет. А как упадет – удивляешься: он проклинает свою ногу и весь белый свет, но проклинает с изящным английским акцентом, который перенял от дикторов радио «Би-Би-Си». Каждый раз, выходя из дома, он высовывается за дверь и возвещает переулку: вот моя голова, зад сейчас воспоследует. В возрасте двенадцати лет Квазимодо решил, что, с учетом его внешности и отношения к нему окружающих, самое разумное - найти себе такую работу, где его было бы слышно, но не видно - и что может быть лучше, чем сидеть за микрофоном и читать новости на «Би-Би-Си»?
Но в Лондон без денег не попадешь, и потому в пятницу, накануне Конфирмации, он ковыляет к нам. У него ко мне и Билли имеется одно предложение. Он знает, что на следующий день мы на Коллекции соберем денег, и если каждый из нас пообещает дать ему шиллинг, он разрешит нам этой же ночью забраться по водосточной трубе на задней стене их дома - его сестры по пятницам моются, и мы сможем заглянуть в окно и увидеть их нагишом. Я тут же соглашаюсь. Билли говорит: а у меня у самого есть сестра. Почему это я должен тебе платить, чтобы на твоих голых сестер пялиться?
Квазимодо говорит, что увидеть родную сестру нагишом – это самый страшный из всех грехов, и он даже не знает, простит ли такое хоть один священник на свете – тебя, может, к епископу даже отправят - а это, как всем известно, сущий ужас.
Билли соглашается.
В пятницу вечером мы перелезаем через стену и забираемся на задний двор Квазимоды. Погода чудесная, июньская луна плывет высоко над Лимериком, и от реки Шеннон веет теплый ветерок. Квазимодо хочет пустить Билли на трубу, но тут, откуда ни возьмись, припадочный Мики Моллой собственной персоной. Он перебирается через стену и шипит Квазимодо: вот тебе шиллинг, пусти, я залезу. Мики уже четырнадцать, он старше всех нас и сильнее, потому что работает развозчиком угля. От угля он черный, как дядя Па Китинг, и видны только белки его глаз, и на нижней губе белая пена - значит, с ним вот-вот случится припадок.
Обожди, Мики, говорит Квазимодо. Сперва они. Иди ты в задницу, говорит Мики, и шасть вверх по столбу. Билли возмущается, а Квазимодо качает головой: ничего не поделаешь, он каждую пятницу шиллинг приносит. Приходится его пускать, а что делать - иначе он меня побьет и матери все расскажет, а она тут же запрет меня в угольный чулан, а там крысы. Припадочный одной рукой держится за трубу, а другая у него в кармане, и он ей шевелит, шевелит, и труба начинает скрипеть и шататься. Квазимодо хрипит и прыгает по двору, и шипит: Моллой, чур на трубе не дрочить! Акцент «Би-Би-Си» куда-то пропал, и он просит на чистейшем местном наречии: Господи, Моллой, слезай с трубы, или я матери все расскажу. А Мики рукой в кармане шевелит все быстрей – и труба отрывается и падает - и Мики катается по земле и орет: я труп! Умираю, о Боже. На губах его видна пена и кровь – он язык прикусил.
Мать Квазимоды с воплями выскакивает из дверей. Что стряслось, Христа ради? И свет с кухни освещает весь двор. В окне наверху пищат сестры. Билли бросается наутек, но она его тащит назад и велит бежать в аптеку O’Коннора, что за углом - пусть позвонят, вызовут неотложку или доктора или хоть кого-
