вопрос, как идут дела, она с гордостью ответила, что обычно успевает еще до вечера разделаться со всем хламом, который приходит к ней за день. Оставалось только надеяться, что последние дни она не отличалась таким усердием.
Отметившись утром в своем офисе на седьмом этаже, я поспешила на пятый, чтобы поговорить с Жанис.
— Вчера вечером я встретила на курсах одного молодого писателя. Услышав, что я работаю здесь, он без обиняков заявил, что два дня назад представил сюда свою рукопись, которую, естественно, ему никто не заказывал. Почтовые марки для обратной пересылки прилагались. И мне стало интересно, как ты обошлась с ней.
— Как его фамилия?
— Бенно Раттнер. — Когда я повторила его фамилию еще раз, но на этот раз уже помедленнее, Жанис не смогла сдержать удивления:
— Черт меня побери! Взгляните! — И она протянула одну из записок, которые я часто печатала сама, находясь на этом месте:
«Мисс Мармелштейн!
Поскольку вы неравнодушны к проблемам молодых авторов, мне кажется, что вам захочется взглянуть на только что пришедшую рукопись. Не думаю, что вы напрасно потеряете время, хотя, конечно, это еще сырая работа.
На мой вопрос, где сейчас находится рукопись, она ответила:
— Наверное, на вашем столе. Рейчел забрала ее одной из первых сегодня утром. — И я заторопилась на свой этаж.
Когда оказалось, что рукописи там нет, я взволнованно спросила:
— Что, разве Рейчел еще не приносила почту? Никто не смог ничего припомнить. Однако вскоре появилась Рейчел с гранками романа, который я редактировала, а также с сопроводительным письмом и рукописью Раттнера.
Схватив коробку, которая ничем не отличалась от сотен тех, что прошли через мои руки, я трепетно положила ее перед собой, сдвинув в сторону листы других рукописей, чтобы освободить место, и какое-то время молча глядела на нее, не отваживаясь сразу приступить к чтению и произнося про себя слова, которые твердит любой редактор, приступая к работе над произведением автора, которого он знает и с которым хочет сотрудничать:
— Надеюсь, что ему это удалось.
Я торжественно отложила в сторону сопроводительное письмо, сняла крышку и поставила в нее коробку с рукописью, чтобы все было под руками на тот случай, если рукопись придется возвращать. При этом в глаза мне бросились две вещи: маленький пергаментный конверт с почтовыми марками, прикрепленный липкой лентой к внутренней поверхности папки, а также то, что оставшееся свободное пространство внутри коробки было заполнено бумажным уплотнителем.
Из первых абзацев сразу стало ясно, что рукопись привлекла внимание Жанис своим живописным воссозданием картины рисового поля во Вьетнаме с одинокой фигуркой работающей на нем женщины в соломенной шляпе. От моего теперь уже наметанного глаза не ускользнуло то, чего, наверное, не заметила Жанис: абзацы строились не совсем так, как надо, ибо в них отсутствовало ведущее предложение, которое бы определяло рамки повествования, задавало ему тон и динамику.
«Зная, как надо пользоваться образами, он не умеет делать повествование динамичным», — думала я, однако продолжила чтение в надежде, что калейдоскопичность первых глав сменится более динамичным развитием сюжета. Но надежды мои не оправдались, и перед перерывом на ленч я напечатала в докладной записке для мисс Денхем:
«Раттнер Бенно. „Зеленая трясина“.
Своевременная повесть о Вьетнаме, во многом не похожая на другие. Замечательные образы и умение пользоваться словом. Слабая структура и недостаточно динамичное развитие сюжета, по крайней мере, в представленной части. В случае согласия на переработку рекомендую поддержать автора и предложить ему личную встречу для обсуждения рукописи».
На часах было уже двенадцать тридцать, когда я допечатывала свой анализ из шести пунктов, заканчивавшийся выводом о том, что эта незавершенная рукопись вполне могла бы стать произведением, достойным опубликования, если на этом решающем этапе взять автора под свое попечительство. Удовлетворенная работой, я сбросила докладную в поддон для исходящих бумаг, упаковала рукопись и, взглянув на часы, ужаснулась: половина второго! Время ленча почти истекло. По пути к выходу на глаза мне попался телефонный справочник Манхэттена, что заставило меня притормозить. Полистав его, я вновь открыла коробку с рукописью и выяснила, что Раттнер проживает на улице Бликер. Не обнаружив в справочнике ни одного Раттнера, проживающего на Бликер-стрит, я посмотрела весь список Раттнеров, надеясь, что он живет с родителями. Но и здесь мне не удалось найти его. Убедившись, что позвонить ему невозможно, я вернулась к столу и напечатала короткую записку Раттнеру о том, что я вызволила его рукопись из макулатуры и нашла ее интересной. И что нам необходимо поговорить об этом после очередных занятий на курсах Эвана Кейтера.
На протяжении нескольких последующих лет — с 1968 по 1970 год — в моей профессиональной и личной жизни бушевал ураган страстей. Эта буря иногда сбивала меня с ног, но чаше возносила на головокружительные высоты. Но в целом этот период нельзя было бы назвать неудачным.
Как редактор я много работала с Лукасом Йодером над завершением его второго романа «Ферма». Это был радостный и благодарный труд. Параллельно я безуспешно билась с Бенно Раттнером, пытаясь переработать его рукопись о Вьетнаме. Немец был терпеливым тружеником, упорно следовавшим за своей путеводной звездой, тогда как вьетнамский ветеран метался из стороны в сторону, словно околдованный полярным сиянием, заливавшим все небо вокруг него. Мне одного слова было достаточно, чтобы направить Йодера по правильному пути и подвигнуть его на изнурительную переработку многостраничной рукописи, а вот у Раттнера при малейшей критике в его адрес опускались руки, и он неделями не садился за машинку. Так что из месяца в месяц немец продирался к завершению своего романа, а вьетнамский ветеран блуждал в джунглях Юго-Восточной Азии в ожидании спасительного вдохновения.
Разница между двумя подходами к написанию произведения — основанном на профессиональном опыте упорной работы, с одной стороны, и целиком зависящем от озарений вдохновения — с другой, — постоянно колола глаза Раттнеру, ибо он частенько слышал от меня имя Йодера, Причем сравнение всегда было не в пользу Раттнера. Сама того не желая, я изводила его разговорами о том, что вот-де Йодер уже вычитывает гранки своего будущего романа, тогда как Раттнер все еще был далек от того, чтобы сдать рукопись в печать, хотя это одинаково печалило как его, так и меня. При каждом моем упоминании о Йодере Раттнер чувствовал себя настолько неприятно, что однажды не выдержал и бросил:
— Я не хочу больше слышать о твоем чертовом немце и о его писанине, которую он выдает на- гора.
Мне хотелось сказать: «Ты был бы счастлив, если бы тебе удалось выдать что-нибудь, хоть наполовину похожее на то, что делает он». Но я не стала обижать этого симпатичного и талантливого человека, который честно, но безуспешно пытался справиться со своими бедами.
Разница между степенным Йод ером и молодым необузданным Раттнером усугублялась тем, что я была безумно влюблена в Бенно. Это чувство не имело ничего общего с моими романтическими грезами по поводу Сигарда Джепсона и профессора Кейтера. Это была всепоглощающая увлеченность молодым мужчиной, интересным во всех отношениях — привлекательным, умным, верным, располагающим к себе и заметным в любом обществе. Я даже не могла представить себе, что такой, как он, смог заинтересоваться моей персоной. Приглядываясь иногда в классе к другим молодым женщинам-редакторам, я всерьез раздумывала: а какая из этих красоток уведет его у меня?
